Сергей Дышев - Потерянный взвод

– Да уж. Такое случилось, что теперь не жить, а молча удивляться, – отозвался Степан. Он встал, нашел на грубке медную табличку.

– А почему не написано, что погиб в Афганистане? – вдруг резко спросил он. – Лежит, значит, закопанный дурень двадцати лет, и не ясно, отчего же он помер: от водки ли, от запора, а может, грибами отравился?

– Что ты такое гомонишь, сынку? Судьба тебе вышла живым остаться, а ты Бога гневишь…

– Что ты, мать, все про Бога? Или верующей стала?

Мать осеклась, замолчала. А отец выдавил:

– Ты, Степан, не шуми. Не по своей воле тебя хоронили. Командирам своим спасибо скажи. А про Афганистан не разрешили написать. Не положено, говорят.

Степан скрипнул зубами, промолчал. Он тяжело опустил голову, обхватил ее руками. В комнате повисла тягостная тишина.

– Завтра к Зойке поеду…

– Не езжай, сынок! – испуганно встрепенулась мать.

Степан метнул колючий взгляд:

– С чего это вдруг?

– Замуж она вышла у Брянску. Дней десять как.

– Как – замуж?! – Он задохнулся, сник, сразу понял, что все это правда…

Почувствовал снова, как цепенеет сердце и будто земля уходит из-под ног.

– Ладно… Ладно, Зоечка. Быстро же ты…

– Не думай о ней, – кашлянул отец. – И давай за Женю, за друга твоего выпьем.

Степан молча хватанул стакан, порывисто встал, пошел к дверям.

– Куда ты? – вскочила за ним мать.

– На могилу пойду…

Во дворе он остановился, посмотрел на сад, на прохладную тропинку, исчезающую в кустах, по которой так любил пробираться в детстве, задевая лицом за холодные влажные листья, отодвигать нависшие ветви с яблоками. Но сейчас он равнодушно окинул сад взглядом, открыл калитку, нарвал цветов в палисаднике. С этой охапкой он пошел по селу, свернул у магазина, спустился вниз по тропке. Впереди показались знакомые березки, ветер тянул их за верхушки, они покачивались, отвечали легким светлым шумом. За деревцами он не разглядел, а сейчас увидел Григория Иванова. Сидел он, обхватив голенища своих сапог, рядом валялась истертая кепка. Степану показалось, что Женькин отец плачет. Он хотел было повернуть назад, но Григорий обернулся. Степан увидел его небритое темное лицо и красные глаза-щелочки. «Какой он старый», – невольно подумал Прохоров.

Он молча подошел к могиле.

– Можно, Григорий Иванович?

Тот не ответил, и Степан стал раскладывать цветы на могиле. Странное чувство он испытывал: будто находился на своих похоронах. И пирамидка стояла, как знак его смерти. Понимал, что абсурд, и все же не уверен был: вроде не Женька закопан тут. Ведь страшное случилось не здесь, а там, где все не так, жизнь наизнанку и живых превращают в мертвых. Там он остался, Женька!

– Уходи отсюда, слышь?

– Зря вы так, Григорий Иванович… – тихо сказал Прохоров и повернулся, чтобы уйти.

– Стой. Сядь рядом.

Степан повиновался, аккуратно опустился на землю рядом с могилой. У фанерной пирамидки стоял еловый венок с лентами. Рядом – поставлена фанерная табличка, сделанная наспех:

Ни даты, ничего. Будто тайная надежда сдержала руку, чтобы не ставила пока последнюю точку на этом маленьком знаке, обрывающем отпущенное человеку время.

Так они долго сидели рядом: отец – не отец, сын – не сын, два обожженных судьбой человека, временные попутчики одной скорби. Правда, скорбел каждый по-своему, потому что у одного из них уже ничего не проглядывало впереди. И Прохоров понимал это и ничего не мог поделать, да и никто не мог бы, потому что такая уж случилась правда: нестарые отцы хоронили своих сыновей.

В его соображении предстала вся земля, которая приняла в себя сыновей. Черными звездочками вспыхнули на ее просторах свежие могилы – и погибших его взвода, и многих других; уже потускневшие от времени звездочки продолжали гореть черным светом, и тут и там напоминая о неуснувшей своей боли.

«Кто же даст ответ, за что лишили жизни его сына?» – думал Прохоров.

Отец Иванова по-прежнему сидел, уткнув голову в колени, коричневая шея обнажилась, а поседевшие космы волос словно пытались прикрыть ее незащищенность.

И сам себе сказал: «Никто не даст ответа. Все будет ложью».

– Ты скажи, – вдруг тихо и хрипло спросил Григорий Иванович, – это он здесь похоронен или кто другой?

– Он, Григорий Иванович, – выдавил Степан и опустил голову. – Женька на моих глазах погиб. Я ему до боя письмо дал свое прочитать. С этим письмом его и нашли.

– Знаю…

– Женька спас меня, утащил под скалу и камнями прикрыл. Ранили меня в самом начале… Потом я сознание потерял, а когда очнулся, он уже убит был. Все убиты были. Ну, а потом душманы издеваться начали: стреляли в голову, руки резали…

– И Женьку?

– И его тоже.

– А ты отлежался, значит?..

– Отлежался… – вздохнул Степан. – Что я мог? Разве что подорваться гранатой…

– А не врешь?

– Нет.

– Ладно, Степка, иди. И не сердись на меня, старика.

– Григорий Иванович…

– Иди, говорю. Потом как-нибудь придешь ко мне. А сейчас иди.

Он снова опустил голову и обхватил колени. Степан заметил, как дрожали его руки.

У каждого путника своя дорога, думал Прохоров. Ему досталась одна, а по другой навеки ушел его взвод, чтоб снова возвратиться в душную ночь, но только – в его памяти. Нужен ли был столь дальний путь в неведомые края, где отцы не могли защитить своих сыновей, уберечь от пуль? Он не знал. Уверен был лишь в том, что за пройденное стыдиться не будет: он ведь честно свое отшагал.

Он вспомнил дорогу над пропастью, до которой ему оставался один шаг, и путь домой – в горячке и бреду пополам с явью. Он вспомнил ночь после гибели взвода – то, что так жаждал хоть на время забыть – чтобы выжить. Он думал: если б в службе его был всего лишь один, последний месяц, и его хватило б, чтоб сказать: я сполна познал Афган… Кто был – не сможет выбросить из памяти и сердца выгоревшие палатки, кровавые рассветы, горькую, как полынник, тоску и тех, кто в цинках вернулся на родину, но, по сути, навсегда остался здесь, в черных горах под равнодушным лазоревым небом.

Своей дорогой шел третий взвод горной роты капитана Боева. И сейчас, в эту самую минуту, их печальные и просветленные лики проплывают в безмолвии гор; они идут сомкнутым строем, над вершинами, и последняя шеренга все так же не заполнена, наверное, для того, чтобы мы, живые, помнили о них. Кто их осудит, что не смогли донести светлые огоньки своих душ, а оставили лишь невыплаканную боль по чужой земле? Кто их восславит? Наверное, время, ибо не зарастают следы…

Да воздастся им, уходящим в горную даль, к незримому свету черных звезд, памятью и покоем.