Овидий Горчаков - От Арденн до Берлина

Лакки Мартин охотно рассказал ему о себе. Гораздо более охотно, чем Виктор. Учился мальчишкой в московском кадетском корпусе, в том самом, в котором учился и который описал писатель Куприн, — во 2-м кадетском. Кстати, Александр Иванович тоже пензенский, хоть и из чиновников. Лакки Мартин — тогда, в Москве, его звали Коленькой Мартыновым — тоже вслед за Куприным должен был после кадетского пойти в юнкерское училище, а оттуда в конную гвардию и, если повезет, в кавалергардский полк. Семейные планы нарушила революция. Не столько февральская, сколько Октябрьская. Родители успели вовремя убраться из красной Москвы к белым, на юг. У отца было имение под Киевом, доставшееся ему от бабки, дочери киевского губернского предводителя дворянства Проскур-Сущанского. Отец поддерживал гетмана Скоропадского, с которым служил в конной гвардии, атамана Каледина, дрался с Красной гвардией Антонова-Овсеенко, входил в правительство генерала Сулькевича, хотя и противно было ему, и зазорно как русскому дворянину полагаться на немецкие кайзеровские штыки. А Коленька продолжал учебу в Киевском, а затем в Донском кадетском корпусе. Из Крыма кадетов вывезли сначала в Турцию, потом в Югославию — она называлась тогда Королевством сербов, хорватов и словенцев. В городке Бела-Церква на Дунае Коленька перешел в Крымский кадетский корпус, там и учился, пока родители не забрали его в Америку. По протекции графа Вонсяцкого, сумевшего жениться на американской старухе миллионерше, отец устроился в РООВА — Русское объединенное общество взаимопомощи в Америке, работал в ее главной конторе на углу Второй авеню и 14-й улицы в Манхэттене, потом стал гражданином США.

А Коленька превратился в Ника Мартина, окончил хай-скул и исторический факультет Нью-Йоркского городского университета. Изучал русскую историю, твердо усвоил ту истину, что отец и его единомышленники в РООВА и вообще в белой эмиграции, в Толстовском фонде, Литфонде (отец пописывал стихи), в Русском общевоинском союзе, Союзе российских дворян в Америке, в Ассоциации помощи жертвам коммунистического террора, в Российском антикоммунистическом центре и так далее и тому подобное, пошли по гибельному пути, неверному пути, защищая царизм или буржуазную революцию.

— Всю жизнь я знал своего отца, — говорил Лакки Мартин, — как вполне порядочного, честного, мужественного человека, но его трагедия состояла в том, что верность своему классу вступила у него в конфликт с верностью своему народу. И я поклялся самому себе, что не повторю ошибку отца. И сразу же жизнь поставила мне шах. После колледжа я поступил в Институт современной России Фордгэмского университета в Бронксе. Интересно, что он был основан в 1941 году — роковой для нашего рода год. Я счел это неким знамением свыше, ибо верил тогда еще в провидение. Мне казалось, что это провидение указывает мне путь к искуплению кровавого и непростительного греха нашего рода. А я должен был смыть каинову печать с нашего герба, бредил этим чуть не с детства. Я выбрал тему для докторской диссертации: «Советы и культурное наследие», поклялся писать правду, только правду и ничего, кроме правды. И скоро понял, что в Фордгэме от меня ждут совсем не того, что правда их не интересует, что нужны антисоветские басни. Дело шло к решительному объяснению, к разрыву. Отец не хотел понять меня, а может быть, и не мог. Выручил меня Перл-Харбор. Началась война. Белая эмиграция — она и так не отличалась сплоченностью — раскололась окончательно. Одни русские еще в начале войны Гитлера против СССР выступили за поддержку Родины, другие записались в гитлеровский обоз. Я добровольно пошел в американскую армию, гордясь, что Америка и Россия — союзники.

Виктор Кремлев почувствовал, что Лакки Мартин чего-то недоговаривает, но хочет рассказать ему что-то очень важное. Наделенный, как и все настоящие разведчики, могучим воображением, которое, с одной стороны, осложняет, а с другой — обогащает их деятельность, он строил самые фантастические догадки и предположения. Казалось, вот-вот сработает в мозгу какое-то реле и вспыхнет нужная лампочка, но, видимо, слишком занят был он собственными заботами. Тем неожиданнее для него было признание, которое сделал ему в тот вечер Лакки Мартин, переводчик и сотрудник разведотдела Первой армии США.

— Скажите, Виктор, вам не знакомы такие стихи, обращенные к декабристам?

И нараспев начал читать:

Не многие из вас в живых еще остались, Полвека протекло без малого с тех пор…

Но памятен тот день: вы в крепости собрались, Одних вели на казнь — а прочих на позор!

С утра гулял палач у Кронверкской куртины,

По гласису над рвом виднелись шесть столбов, Тяжелый брус скрепил их тонкия вершины, Готово торжество: ряд виселиц готов!..

На площади войска, и пушка между ними, Блестит на солнце медь — начальники верхом, И вправду торжество — над жертвами святыми, Несущими свой крест с сияющим лицом. Разложены костры, вот слышны в отдаленьи Командные слова — зловещий будто крик. Безмолвствует народ, он в страхе и смятеньи: От казней на Руси давно уж он отвык!..

И как нам не почтить участия слезою Ратующих за чернь вельмож и богачей.

То цвет России был, поблекший под грозою И скошенный с земли руками палачей.

— Нет, не слышал, — ответил недоумевающий Кремлев.

Прерывающимся от волнения голосом первый лейтенант Мартин тихо произнес:

— Это написал в 1870 году, за пять лет до своей смерти, мой прадед — Николай Соломонович Мартынов.

— Тот самый?! — вырвалось у изумленного разведчика.

— Тот самый, что, увы, убил вечером пятнадцатого июля 1841 года на левом склоне Машука под Пятигорском Михаила Юрьевича Лермонтова, — проговорил первый лейтенант Мартин, волнуясь при этом так, словно он и был тем Мартыновым.

Кремлев не знал, что сказать.

— Ну, что вы на это скажете? — хрипловато спросил Мартин. — Как вы теперь ко мне относитесь?

— У нас говорят, что сын за отца не отвечает, а тем более потомок.

— А вот библия, — сокрушенно заметил Мартин, — объявляет, что за смертный грех отцов дети караются до седьмого колена. А Мартынов был моим прадедом. Чем выжечь такой позор?

— Ну уж это — достоевщина, — нашелся Кремлев.

— Достоевский знал, что говорил, — безнадежно заявил первый лейтенант. — А не выпить ли нам все-таки виски?

— А как ваш прадед сам относился к тому, что убил Лермонтова на дуэли? — напрямик спросил Кремлев, отказавшись от виски.

— До конца жизни оправдывался, мучился и казнился. И эти его стихи о декабристах я понимаю как косвенную дань Лермонтову. Выпьем все-таки — за Лермонтова!

— Ну разве что глоточек…