Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

— А разве мы в Германии не боролись? — резко спросил Хайн. — Ты сам боролся в Мюнхене, а я в Берлине, а Стефан и Хайни Готвальд — его уже нет в живых — в Рурской области. Мы боролись, об этом нельзя забывать.

Что с ним сегодня такое, спросил себя Георг.

— Алькала! — доложил шофер.

У въезда в город дорога была забита машинами. Огромные грузовики с продовольствием для Мадрида лавировали среди машин с беженцами из Мадрида, машин, набитых одеялами, женщинами и детьми. Очевидно, известие о наступлении итальянцев уже просочилось в город и вызвало новую волну бегства. Чертыхаясь, Круль вел машину в этой неразберихе. Они проехали мимо замка, в парке которого стояли два танка.

Когда они миновали Алькалу, Альберт сказал:

— Здесь жил Сервантес, тут где-то есть памятник ему.

— Жаль! — насмешливо произнес Георг. — Надо бы взглянуть.

— Прелестный городок Алькала! — восхищался Альберт.

— Ты что, гидом тут заделался? — спросил Георг и обратился к Хайну: — А ты-чего молчишь? Что с тобой? Или это все из-за сапог? Смотри, как все изменилось после Мансанареса. Я был тогда командиром роты и совался в самое пекло. Теперь я командую батальоном. Это совсем другое дело. Я должен заботиться о дисциплине, должен поддерживать свой авторитет. Я уже не имею права торчать на передовой. Во время атаки я следую за батальоном. Конечно, это отнюдь не безопасное место и жизни вовсе не гарантирует. Об этом позаботятся летчики. И так оно и должно быть. И все-таки это другое дело. Я отдаю приказ идти в атаку, но сам не иду. Я посылаю людей из окопов под огонь…

Слева показались заснеженные вершины Сьерра-де-Гвадаррамы. Машина шла на большой скорости, деревья за окнами так и мелькали. Они то и дело обгоняли машины, телеги и ручные тележки с домашним скарбом, с матрацами и подушками.

Вечно они тащат за собой постели, думал Хайн, одни только постели. Это все, что у них есть. Это их мир. Там их зачинают, там они рождаются и умирают. Постель — целая жизнь. Они бегут от бомб, от мавров, от голода, от собственного страха. Они не знают, куда идут, но зато знают, что будут спать в своих постелях. У них все просто получается. Они поворачиваются спиной к своему городу и верят, что найдется где-то для них спокойное местечко. Но они ошибаются, таких местечек больше нет. Покоя нет нигде, и тот, кто бежит, тот обручается со страхом, он никогда уже не покинет их, с ним они будут спать. Из ночи в ночь, пока не иссякнет в них все — силы, вера и даже ощущение, что ты — человек.

Наконец Хайн ответил Георгу:

— А ты знаешь, зачем ты так поступаешь?

— Знаю, конечно, — поспешил его заверить Георг. — Но это не по мне. Я чувствую свою ответственность и хочу быть в самой гуще. Вот просто у меня такое чувство… Не знаю, понимаешь ли ты…

— Еще бы, — как-то очень быстро согласился Хайн.

— Не верю я, не понимаешь ты, что я хочу сказать, — возразил Георг. — Может, я неточно выразился. То, что я должен посылать вперед людей, товарищей своих, друзей… а потом видеть их в госпитале или смотреть, как их хоронят… По мне — это свинство.

— Да, ты обязан взять все на себя, — сухо проговорил Хайн Зоммерванд. — Ведь ты сейчас командир. И ты же сам говорил, что хочешь нести ответственность…

— Я хочу участвовать.

— Так легко ты не отделаешься! — крикнул Хайн и опустил руку на плечо Георга. — На передовой человек видит перед собой врага. Он защищается от него или нападает. И при этом рискует жизнью. Но у него почти нет возможности ошибиться. Тебе грозит другая опасность. Ты можешь ошибиться, можешь принять неправильное решение по неосторожности ли, по инерции или потому, что недостаточно бдителен, а может, ослабла твоя политическая сознательность, ах, есть тысячи причин, заложенных в тебе самом. Ты можешь избрать неверный путь, можешь зайти в тупик. Все это я, конечно, имею в виду отнюдь не буквально. Твоя ответственность другого рода, ты отвечаешь не только перед вышестоящими, но и перед своими товарищами, что лежат в могилах, перед партией, перед испанским народом и вообще… Ты можешь принять решения, в результате которых мы выиграем или проиграем бой. Твоя жизнь не так уж безопасна, наоборот, во многом она теперь стала опаснее, чем раньше. И ты знаешь, если что — мы привлечем тебя к ответу.

— Гвадалахара! — сообщил Альберт.

— Какие-нибудь особенные красоты природы или архитектуры? — иронически осведомился Георг.

— Да, — сказал Альберт. — Три звездочки в путеводителе. Паласио-дель-Инфантадо. Здесь Филипп Второй женился на своей Изабелле.

Руины еще светились и дышали жаром. Огонь освещал часть фасада. Все остальное внутри и снаружи было уничтожено бомбами. В раскаленном от пожара воздухе на маленькой площади стояли несколько человек с бледными как мел лицами, в сдвинутых на затылки беретах.

— Вы только посмотрите, — сказал Георг. — Фашисты ни перед чем не останавливаются. Разрушают даже свою колыбель.

Дорога, что вела их навстречу битве, тянулась на север, в глубь все более сужающейся долины, которая под конец уже напоминала ущелье, и вдруг круто пошла вверх, и машина с Георгом, Хайном и Альбертом неожиданно выскочила на высокогорное плато Сигуэнсы, где шли бои. В тот же миг они, поскольку оказались на большой высоте, услышали орудийные выстрелы и пулеметные очереди. Серая деревня, что своими огромными руинами сторожила въезд в долину, скоплением машин и войск напоминала многоножку, которая, путаясь в своих отчаянно дергающихся ножках, не может сдвинуться с места. Здесь был глубокий тыл, и достаточно было взглянуть на лица людей, на их поспешные нервные движения, чтобы понять — дела на поле боя идут неважно.

От внимательного взгляда Хайна Зоммерванда не укрылось, как с лица Георга словно стерло всю усталость. Разгладились губы, засверкали глаза, все его мощное тело напружинилось.

Он выскочил из машины, спросил дорогу в штаб бригады, через несколько минут вернулся с распоряжением: Хайн должен дождаться прихода батальона и потом вести его на 83-й километр.

— Восемьдесят третий километр, — повторил Хайн, так как Георг уже снова исчез. Хайн увидел его вновь вместе с Гансом, командиром бригады. Они, смеясь, шли рядышком. И выглядели как два брата.

Извилистые узкие деревенские улочки были забиты ранеными, отбившимися от части, и беглыми солдатами, чьи бесцельные блуждания в серых сумерках казались признаком начинающегося хаоса. Хайн и Альберт выехали опять на главную улицу. Хайн дивился, что нищета, горе и разруха уже не производят на него никакого впечатления, что все эти страдания крестьян-беженцев, опустошенные поля не трогают его сердца, но тревожат лишь его разум: он уже думал о том, что надо оцепить деревню, эвакуировать гражданское население, собрать отставших от части солдат и двинуть на фронт это новое формирование. Грохот орудий нарастал. Это у них вечерний молебен, подумал Хайн, стемнеет, и они замолчат.