Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

— За покорителей Гвадалахары!

Что тут началось! Обладатель эспаньолки хотел броситься на Завильского, но один из приятелей и Брунгильда удержали его. Пока они втроем затеяли возню, юный итальянец, чью речь недавно прервал Штернекер, пытался что-то объяснить немцам. Он вспомнил и о капризной богине войны, которую сравнивал с белокурой Брунгильдой. В конце своей речи он заявил, что итальянские легионеры были разбиты не паршивыми испанцами, а своими же соотечественниками. И если уж на то пошло, люди из интербригад были, конечно же, итальянцами.

Завильский ухмыльнулся, а Штернекер саркастически рассмеялся, и даже Бертрам не смог удержаться от смеха. Он с изумлением прислушался к себе. Да я же просто пьян, подумал он.

Завильский уже орал:

— Полный бред! Немцы вас разбили, немецкие коммунисты, люди, которых мы просто…

Он смахнул со стола несколько бокалов. Это был сигнал тревоги, итальянцы тут же вскочили и принялись орать на немцев. В секунду затишья Завильский наконец объяснил итальянцам, что здесь им вообще делать нечего.

— Немецкие женщины вам не по рылу! Мы не потерпим осквернения расы!

Когда Брунгильда примитивно, по-солдатски перевела это на итальянский, началась драка. Чтобы отбить атаку обладателя эспаньолки, Завильский так двинул его в лицо, что у того из носу хлынула кровь. Штернекер и Бертрам тоже схватились с итальянцами врукопашную. Полуобнаженные женщины с воплями забились в угол. Только хилая Марианна не успела вовремя увернуться от дерущихся, они порвали на ней платье. Наконец, спасаясь от них, она нагишом вскочила на стол, похожая на голого мальчика. Пьяная, подстегиваемая яростью мужчин, она поливала их то испанскими, то немецкими проклятиями.

Внезапно итальянец с эспаньолкой, которого Завильский одним ударом опрокинул на пол, вытащил пистолет и выстрелил. Тут же раздался крик. Точно богиня войны, широко расставив ноги, стояла на столе Марианна. Но вот она пошатнулась и рухнула прямо к ногам Бертрама. По ее псевдобелокурым волосам струилась кровь.

Они услышали, что хозяйка на улице зовет полицию. Девушка на полу застонала.

— Смываемся, немедленно смываемся! — распорядился Бертрам. Штернекер вытащил из кармана несколько сотенных купюр и швырнул их на стол. Итальянцы тоже пустились наутек, только юноша, державший речь, чуть замешкался. Он оценивающе глянул на пачку купюр, и половину поспешно запихнул себе в карман.

Завильский сидел за рулем и уже хотел было тронуться с места, как вдруг в конце улицы появился патруль гражданской гвардии. Лаковые треуголки блестели в лунном свете.

— Погоди! — крикнул Штернекер Завильскому. — Не можем же мы этих тут оставить, — И он сделал знак итальянцам сесть в машину.

Полицейские остановились и, когда машина к ним приблизилась, жестом приказали ей остановиться. Завильский сбросил скорость.

— Ты что, совсем спятил?! — рявкнул Бертрам.

Двое полицейских уже подошли к машине, и тут Завильский дал полный газ. Эти двое не успели отскочить и их сбило с ног, а двое других слишком поздно пустили в ход оружие.

Итальянцы смеялись и хвалили Завильского, потом все шестеро решили завалиться в ночное кафе, где и просидели до рассвета за крепко закрытыми дверями и спущенными жалюзи и, хотя Завильский то и дело порывался затеять скандал, вместе праздновали свое примирение.

Обладатель эспаньолки участвовал в абиссинском походе и с гордостью демонстрировал свою медаль, а кроме того, он пустил по кругу пачку фотографий. Его приятелям эти фотографии были, по-видимому, знакомы, но все же они разглядывали их с нескрываемой жадностью. Немцы, которым такие штуки были еще в новинку, от удивления не знали что сказать.

Это были фотографии казненных абиссинцев: повешенных, с вывалившимися распухшими языками, расстрелянных, что скорчившись лежали на земле, прикрыв руками причинные места, потому что все они были голые, эти мертвецы, расстрелянные, повешенные и обезглавленные. Попадались и такие. И все были голые, как и женщины, снятые в непристойных позах. Женщины и даже мальчики. Это были пугающие, волнующие, зловещие картинки. Бертрам, разглядывая их, побелел. Отвращение и похоть переполняли его.

Обладатель эспаньолки спрятал наконец фотографии.

— По крайней мере, это была война! — сказал он и засмеялся, сверкнув зубами.

Теперь уже им трудно было расстаться. Юный любитель длинных речей до того растрогался, что хотел всучить Штернекеру деньги, которые стащил со стола в «доме с немецкими девочками».

Штернекер, который не понимал, что ему говорит и откуда взялись деньги, совал их обратно юноше. У того от подобного великодушия на глазах выступили слезы.

Нора писала Хайну:

«Это не жизнь. Я не могу больше ждать. Не могу всегда быть одной. Ночами плакать и мерзнуть в постели, бояться и плакать. Мне нужно забыть тебя, или я умру. Вчера я виделась с Бернхардом. Мы были в Булонском лесу. Он катал меня на лодке по пруду с лебедями».

«Зачем только она про Бернхарда, — недоумевал Хайн. — Мне ведь достаточно знать, что все кончено». Он ожидал этого и убеждал себя, что все совершенно естественно и, быть может, так даже лучше, но это задело его, задело гораздо глубже, чем, казалось, должно было задеть. Хотя сам он в последнее время почти не думал о Норе. И пока он ходил взад-вперед по комнате, то прислушиваясь к шуму, доносившемуся снизу из оружейной мастерской, то глядя из окна на развалины соседнего дома, у него перед глазами стояло лицо Ирмгард Рубенс, увиденное им в церкви Вальденочес, со слезами в чистых как родники глазах, с раскрытыми от ужаса полными губами.

Он ощущал ладонью ее плечо, слышал ее голос, созвучный низкому гуденью тяжелых колоколов.

Хайн Зоммерванд вдруг испугался, что состарится, так ничего и не завершив в жизни. Все сделанное до сих пор казалось ему теперь несерьезным. Руки его соскучились по настоящей работе: хорошо бы вбивать пневматическим молотком заклепки или хотя бы мастерить простой стол, строить дом. Делать любое дело, но только что-то стоящее. Странно, что эта мысль пришла ему в голову вместе с воспоминанием об Ирмгард. В ту роковую ночь, когда он увидел ее в церкви Вальденочес, оцепеневшую от горя и боли, ему почудилось, будто он стоит у источника жизни. Тогда ему казалось, что во имя Норы он не имеет права так думать. Но когда он покинул Ирмгард, чтобы снова вернуться на 76-й километр, на ту самую гиблую позицию, откуда они бросились вперед навстречу своей первой настоящей победе, он сделал это с легкой душой.

Хайн Зоммерванд прошел в соседнюю комнату к Георгу. Тот сидел, склонившись над картой боевого участка, и ругался:

— Смерть как хочется наступать. Но что ни предложи, не разрешают.