Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

Первое, что он подумал после сообщения Завильского, было: «Не останься я здесь добровольно, через четырнадцать дней был бы дома». И в этой мысли отразилось все его разочарование и все его обманутые чувства. «Через четырнадцать дней я бы уехал».

Умолчав о присутствии Эрики, Хартенек предал его, решил Бертрам и возмущался, вспоминая, как Хартенек лицемерно изображал радость, притворялся, будто для него нет ничего важнее дружбы с Бертрамом и того, что Бертрам остался с ним в Испании.

Он вел двойную игру, убеждал себя Бертрам и, ослепленный гневом, даже не вспомнил о том, что, держа Хартенека в неведении, сам дал тому повод. Ему и в голову не пришло, что Хартенеку, возможно, запретили говорить о присутствии Эрики. А так оно и было. Во время поездки, которую она благодаря связям отца совершала в качестве военной корреспондентки одной национал-социалистской газеты для женщин, Эрика выполняла задания тайной государственной полиции. На нее и раньше периодически возлагались подобные миссии. Теперь эти поручения в основном были исполнены.

Эрика сидела рядом с ширококостным, сухопарым Хартенеком. Тонкой фигурой, глазами, беспокойно горевшими на бледном лице, и свободными, стремительными движениями она резко отличалась от него. Почти всем она привезла привет или весточку с родины. Только Бертрам и Штернекер, казалось, не желали участвовать в общем застолье. Но если Штернекер угрюмо сидел за столом и, видимо, погруженный в собственные мысли, почти не воспринимал происходящего вокруг, то Бертрам упорно смотрел на Хартенека. Хартенек заметил это и под укоризненным взглядом Бертрама чувствовал себя скованно. Остальные же ничего не замечали, ибо были полностью заняты Эрикой, столь непохожей на женщин, с которыми им обычно доводилось встречаться здесь на праздниках или балах. Чужая речь испанок теперь казалась им своего рода вуалью. А слова Эрики легко воспринимались на слух и без труда понимались. И это придавало ее красивым губам еще большую прелесть. Маленькие груди ее влекли к себе, беспокойные узкие руки будили странные, эротические чувства, а взгляд глубоко посаженных глаз был словно прикосновенье.

Маленький Завильский просто не сводил с Эрики глаз, смотрел на нее удивленно и робко, шепча Штернекеру:

— Когда видишь ее, то чувствуешь, что все остальные женщины еще не стали людьми. Вот что значит порода.

Но Штернекер, казалось, не слушал его. Он опустил свой высокий, с узкими висками лоб. Его лицо выражало необычайное напряжение. Губы его дергались, словно он что-то хотел сказать, но не мог.

Внимание и возбуждение мужчин разожгли сладострастие Эрики. Она видела сдержанность Бертрама, видела упрек и ревность во взглядах, которые он бросал Хартенеку, и в ней проснулось желание подразнить именно его.

— Несчастненький, вам я приветов не привезла! — обратилась она к нему, — Очень сожалею, только не смотрите на меня так мрачно. Может быть, вам рассказать, как обстоят дела дома?

Бертрам вначале отвечал принужденно и был оскорбительно холоден, но она не обращала на это внимания и продолжала говорить, пока тот наконец не перестал дуться. Ему льстил явный интерес, который она проявляла к его персоне. Он оживился и, чтобы произвести на нее впечатление, наконец объявил, что он решил добровольно остаться в Испании на второй срок.

— Да, он так и сделал, — подтвердил Хартенек, пытаясь вмешаться в беседу.

Эрика похвалила Бертрама за это решение.

— Это хорошо, Бертрам. Летом здесь, наверное, очень мило, хотя и чересчур жарко. Значит, вы будете участвовать в мадридском параде. Одно это стоит того, чтобы остаться.

— Ну, об этом уже давно говорят! — отшутился Бертрам. — В самом деле, говорят с того самого вечера, как мы прибыли сюда. Но я вовсе не обещал, что буду торчать здесь на юге, пока это наконец не произойдет.

— Не нарушайте своим пессимизмом приятного впечатления, которое вы только что произвели! — предупредила Эрика. — Такое не может продолжаться долго.

Новенькие, Вильбрандт и Хааке, поддержали ее и выступили против «стариков», разделявших точку зрения Бертрама. К «старикам» примкнул и Хартенек, особенно рьяно возражавший Эрике.

Воинственно задрав курносый нос, Завильский воскликнул:

— У нас у всех успеют отрасти бороды. И у вас тоже, виконтесса.

Хартенек обрадовался, когда разговор снова стал общим, ибо беседа, которую Эрика вела с Бертрамом, внушала ему беспокойство. Теперь он обратился к ней с подробным объяснением своей точки зрения и, убеждая Эрику, что все не так просто, как она себе представляет, привел множество доводов, которые несколько дней назад обсуждал с Бертрамом. В пылу спора он сказал: «Дорогая Эрика». И от пристально наблюдавшего за ним Бертрама но ускользнули странные движения его рук. Когда он приводил аргументы, которые желал подчеркнуть особо, его ладонь тянулась к ней так, как будто он хотел взять ее за руку, как обычно делал в разговоре с Бертрамом. Но, не дотрагиваясь до нее, он тут же убирал свою ладонь. Казалось, Эрика слушала его не очень внимательно. Она даже прервала Хартенека и спросила у Бертрама:

— Вы тоже так думаете?

Тупое озлобление, владевшее Бертрамом в начале вечера, сменилось чувством растущего превосходства над Хартенеком. Бертраму вдруг показалось, что Эрика чем-то похожа на Марианну, и это сильно взволновало его. Но он не мог понять, в чем же заключалось это сходство, и ограничился туманным доводом, что, вероятно, это «сходство характеров». Между тем Эрика вновь прервала разглагольствования Хартенека, заметив, что в ставке придерживаются иного мнения: война больше не может продолжаться долго. Сопротивление красных должно быть сломлено в кратчайший срок.

— Кстати, — улыбаясь, продолжала она, — там я беседовала с одним человеком, рассуждавшим примерно как вы. Это был пленный немец из так называемых интербригад. Высокий, красивый блондин. Я думала, что получится статья для моей газеты. Но ничего не вышло. Удивительно упрямый малый. Нет, в самом деле, когда говоришь с вами, слышишь почти те же слова.

Завильский громко запротестовал:

— Не сравнивайте нас с молодыми идеалистами по ту сторону фронта, — насмешливо воскликнул он. — Для этого действительно нет никаких оснований.

— Дорогая Эрика, ты слишком далеко зашла! — укоризненно заметил Хартенек, но голос его звучал испуганно. И так сильны были в нем нотки страха, что это отметили все. Но еще более непонятным был для них вопрос Бертрама, который он задал изменившимся голосом:

— И вы видели его дневник, я имею в виду записную книжку этого пленного?

— Откуда?.. — взвилась Эрика, но не договорила до конца, обращаясь скорее к Хартенеку, который, побледнев, кивнул головой, но не ответил на ее грозный взгляд. Вопрос Бертрама поставил его в очень неловкое положение, ибо, когда Эрика давала ему записную книжку, он обещал молчать.