Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

После долгого перерыва они впервые летели над незнакомой местностью. Поэтому Хартенек напомнил им о внимании и осторожности. За все утро он ни разу не взглянул на Бертрама, и теперь его взгляд скользнул поверх него.

Им не встретился ни один вражеский самолет, фронт был спокоен за исключением участка, где одна вражеская батарея отражала огонь четырех.

Уставший Завильский, который летел в последнем звене и считал эту прогулку лишней, на обратном пути ругался про себя. Судьба друга тревожила его, перед глазами ожили сцены последней ночи. Он вдруг испугался, что может из-за них потерять рассудок. В отчаянии он сунул руку в нагрудный карман своей кожаной куртки, где лежала фотография Труды. «Как хорошо, что я не поддался на уговоры Бертрама и не остался», — решил он.

Через несколько дней все для него кончится. Он вернется домой. Тут у него мелькнула мысль сразу же после приземления в Виттории попросить отпуск. Хартенек ему вряд ли откажет. У него не было ни малейшего желания рисковать головой еще раз. Пусть другие колупаются в этом дерьме! Приехали новенькие, которым никак не повредит, если они разок-другой как следует вляпаются, и прежде всего Хааке, который, с тех пор как приехал, увиливал от всех опасных заданий. Зевнув, Завильский подумал, а не попытаться ли ему через Бауридля, который остался в ставке советником, получить разрешение лететь через Рим.

«Как ни крути, а в этих командировках невольно пополняешь багаж знаний», — усмехнулся Завильский.

Он снова вспомнил вчерашний вечер. Самым ужасным было то, что оба монаха госпиталя Святого Духа — неотесанное мужичье — надели на Штернекера смирительную рубашку.

«Что с ним сделают попы?» — с грустью подумал Завильский. Он вспомнил о том, как уговаривал Штернекера, надеясь, что тот поймет и ответит ему. Но тот не произнес ни звука, а неестественно расширенные зрачки смотрели как бы сквозь него.

Они летели над линией фронта. Сомкнутый строй эскадрильи нарушился. Кружась в воздухе, словно сухие листья, самолеты падали вниз. Пикировали на узенькую ленту вражеских окопов, порхали огромными бабочками над тоненькой желтой линией, поливая ее из пулеметов. Пилотам было видно, как, втянув головы в плечи, солдаты жались к стенкам наспех вырытых окопов. Они и не думали защищаться. Вероятно, у них не было даже пулеметов. И только когда самолеты длинной цепочкой взмыли вверх, из окопов зло захлопали одиночные выстрелы.

Завильский заметил, что мотор заработал с перебоями. Он успел набрать высоту и поэтому решил приземлиться сразу за своими окопами. Но вдруг почувствовал, как сдавило грудь. Неожиданно мотор умолк. Курносый Завильский выхватил из кармана фотографию Труды. Но прежде чем он успел поднести фотографию к глазам, машина рухнула на землю. Завильского зажало в кресле, от сильного удара тело пронзила острая боль. Он почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось. Нагнув голову, он увидел, что кожаные брюки у пояса залиты кровью. Он поднял ладонь, в которой держал снимок Труды, но почему-то не смог ее разжать. Левой рукой он принялся отгибать пальцы. Это отняло у него много сил, но в конце концов ему удалось это сделать. Скомканная фотография выпала из его немощной руки, опустившись на масляный пол под сиденьем. Завильский еще раз посмотрел вверх. Он видел поросшие темно-зелеными соснами горы, над которыми голубел лоскуток ясного неба, слышал рядом тяжелый топот шагов. Чье-то худое, обтянутое темной кожей лицо с широкими шрамами на щеках и черными сверкающими глазами склонилось над ним.

Повернувшись, человек крикнул кому-то по-испански:

— Быстрей, быстрей, он еще жив!

Затем человек обратился к нему:

— Как вы себя чувствуете? Вам больно?

— Дерьмо! — произнес Завильский. Голова его свесилась набок. В уголках рта выступила кровавая пена, а задорно торчавший курносый нос побелел.

— Он умирает! — крикнул испанец своим людям. Те замедлили шаг. Облако тихо укрыло голубое небо над вершиной горы.

Во второй половине дня Хартенеку сообщили о смерти Завильского и о месте нахождения самолета. Он послал два грузовика, из которых один к вечеру вернулся с покойником.

Смерть Завильского прибавила забот обер-лейтенанту Хартенеку. Он чувствовал, что минувшим вечером его авторитет у офицеров эскадрильи сильно пошатнулся. Припадок Штернекера, его сумасшедшие обвинения и вся эта поистине мистическая сцена взбудоражила всех. К тому же они видели полную пассивность и даже бессилие Хартенека. Тот ничего не сделал, чтобы предотвратить инцидент. И понятно, что временная связь этого происшествия со смертью Завильского воспринималась ими как связь причинная.

«Значит, — сказал себе Хартенек, — чтобы укрепить свой авторитет, придется прибегнуть к радикальному средству». Поэтому он швырнул в мусорную корзину уже готовое донесение о полете и набросал новое, в котором писал, что на дороге, ведущей в Гернику, отмечалось большое движение войск. Затем он связался с командующим размещенных в Виттории летных соединений и после беседы с ним добился приказа о бомбардировке Герники всеми самолетами.

После того как были приняты необходимые меры, Хартенек направился в дежурную часть эскадрильи. Там сидели мрачные Хааке, Вильбрандт и Бертрам. На глазах у Бертрама выступили слезы, и даже равнодушная физиономия Хааке выражала страдание.

Широко расставив ноги, Хартенек остановился посреди комнаты. На лбу у него залегли две твердые складки, а в глазах появилось насмешливое выражение. Приказным тоном он объявил им:

— Наш девиз: отомстим за смерть товарища. Завтра утром вылетают все машины боеучастка. Подробности узнаете из приказа!

Он видел, как подтянулись лейтенанты. Ему даже показалось, что глаза Бертрама сверкнули. Довольный столь быстрым успехом, он отпустил их.

Когда на следующее утро эскадрильи взлетали, Хааке, обращаясь к Бертраму, заметил:

— Признайся, Хартенек действует просто великолепно. И по отношению к бедному Завильскому он поступает очень порядочно, хотя терпеть того не мог.

Маленький Вильбрандт удивлялся:

— Куда они хотят сбросить всю эту дребедень? Ведь по ту сторону фронта всего несколько деревушек!

Бертрам тоже не ожидал, что предстоит операция такого масштаба. Он восхищался Хартенеком, который сумел настоять на своем, и одновременно испытывал чувство отвращения к нему, ибо видел Хартенека насквозь и знал, что дело отнюдь не в погибшем Завильском.

Тяжелые бомбардировщики взлетали звеньями. То был веселый старт, экипажи обменивались шутками. Все знали, что у противника нет противовоздушной обороны. Земля гудела, а вскоре загудело и небо.

Сидя в самолете, Бертрам успел подумать, что все-таки при Бауридле жилось иначе. С тех пор как приехал Хартенек, все приобрело сомнительный и ненадежный оттенок. Со страхом и стыдом он вспомнил вечер с Эрикой.