Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

Хартенек уже чувствовал себя более чем уверенно, и в самом деле казалось, он хочет сделать доклад о достоинствах и недостатках подобной тактики. Он уже двумя пальцами — большим и указательным — взялся за очки, но тут терпение Йоста лопнуло.

— Увольте нас от теоретических занятий, Хартенек! — резко сказал он.

Раздались смешки, и Хартенеку пришлось умолкнуть. Его опять отодвинули в сторону, и ему оставалось лишь молча ждать, что же с ним будет дальше.

Я раздавлю его как вошь, думал Йост, с удовлетворением глядя на раздосадованное лицо Хартенека.

Если утром у Хартенека еще мелькали сомнения, прав ли он был, отправляя письмо, то теперь он был убежден, что поступить иначе просто не имел права.

После обеда он встал из-за стола, исполненный решимости. Даже но заглянув в бильярдную, он сразу направился в город. Возмущенный тем, как Йост заставил его замолчать, он стремительно вышагивал по городу на своих длинных ногах. Это было в последний раз, клялся он себе, сознавая, что Йост никогда бы не позволил себе столь презрительного тона, если бы не считал, что уже выиграл эту игру. И хотя этот эпизод только подчеркнул необходимость осуществления его замыслов, тем не менее при мысли о том шаге, который он намеревался сделать, Хартенеку становилось жутковато. Он все скрупулезно продумал, вплоть до вопроса, который он задаст, если его выставят вон. Хорошо, он может привести свою угрозу в исполнение, но чего он этим достигнет?

Но так или иначе, а дело должно решиться. Хартенек неодобрительно покачал головой: как глупо перед атакой обдумывать план отступления. Однако его беспокоила мысль, что́ на все это скажет Бертрам. Хартенек чувствовал, что привязан к нему гораздо глубже, чем мог предположить вначале, и теперь он боялся причинить Бертраму боль.

Хартенек пребывал в абсолютно ему несвойственном душевном состоянии. Какой отвратительный, горький и заурядный путь ему предстоял! На секунду он остановился. В приступе слабости подумал: я и впрямь неважно себя чувствую. Я болен, я должен пойти домой, лечь и постель и просить об отпуске. Пусть все идет как идет.

Но потом он снова овладел собой. Каким же я стал трусом, честил он себя и усилием воли заставил себя вернуться к тем великим мечтам и помыслам, что вот уже несколько дней как ожили в нем. Теперь ему казалось, что Бертрам просто не может его не понять, Бертрам все поймет и оценит, если им опять доведется быть вместе, вдвоем мечтать, вдвоем вести воображаемые битвы в восторженном преклонении перед быстротой и маневренностью нового оружия. Разве она поистине не упоительна? Каким тесным стал нынче мир! Теперь самое время думать о его покорении.

Слабости как не бывало. Он опять решительно зашагал, готовый действовать так, как должно. Постыдно и заурядно? Это все мелодраматические словеса из словаря ограниченных людишек. Хартенек сам над собой посмеялся: надо же, эти слова-призраки чуть и его не обратили в бегство!

Пройдя Рыночную площадь, он почти бегом побежал к городскому парку. Эрика Шверин уже ждала его. Он начал было извиняться, но она прервала его:

— Вы написали мне довольно забавное письмо!

— Вы находите? Мне тоже оно представлялось забавным, когда я его писал.

— И все же вам удалось меня достаточно заинтриговать, раз я пришла сюда.

Глухой голос Эрики звучал самоуверенно. На узком лице горели большие глаза. Сбоку взглянув на Хартенека, она насмешливо добавила:

— Ваше приглашение несколько странно. Впрочем, вы и вообще своеобразный кавалер.

— Кое-что из этого своеобразия я с удовольствием вам объясню, — произнес Хартенек еще светским тоном, но в нем уже чувствовалась затаенная серьезность.

— Ради всего святого! Вы хотите сделать меня своим духовником? Я очень люблю слушать о чужих грехах, но вот о ваших?.. — Эрика засмеялась. Ее удивило это приглашение Хартенека, и она явилась на свидание не столько из любопытства, сколько из любви к интригам. Но сейчас внутренний голос советовал ей соблюдать осторожность.

— Нет! — тихо ответил ей Хартенек. — Я должен вас разочаровать. Дело скорее в том, что мне однажды невольно пришлось быть вашим духовником.

В его словах был оттенок угрозы. Эрика остановилась, и Хартенек заметил настороженный блеск ее темных глаз.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила она.

Но у Хартенека были свои твердые представления о том, как должен протекать этот разговор.

— Известные факты, — начал он с нарочитой педантичностью, — имеет смысл рассматривать не раньше, чем будет выработана общая мировоззренческая основа.

— И сколько же мы будем гулять по этому парку? — Эрика вернулась к своему ироническому тону, хотя ее уже терзали неясные опасения. — Послушайте, но это же действительно никуда не годится! — решительно заявила она, не дожидаясь его ответа.

Хартенек чуть ли не с радостью принял ее предложение поехать за город, в поместье Шверинов. Он сам себе не хотел признаться, но отсрочка, которую он тем самым получал, была ему приятна. И Эрика тоже почувствовала себя увереннее, когда провела своего гостя в библиотеку. Здесь она была на своей почве.

— О, самое сердце дома! — заметил Хартенек, в его голосе слышались насмешка и настороженность, когда он вошел в комнату с панелями по стенам, с портретами предков. Он сразу ощутил, как тесно связана эта комната с тем, что привело его сюда. Здесь он слышал разговор Эрики с Марианной, и на мгновение он подумал, что роль циника, пожалуй, подходит ему больше всего.

— Что вы будете пить? — спросила Эрика, а Хартенек, проведя рукой по наголо стриженной голове, ответил, что всему предпочитает старый французский коньяк. Она поставила бутылку и одну рюмку для него на низкий столик, под которым он с трудом вытянул свои длинные ноги.

— Прежде чем перейти к делу, я должен сделать маленькое предисловие, — начал он, однако ему мешало то, что она осталась стоять. Это сбило его с толку, все опять представилось ему куда труднее, чем он думал. Он быстро выпил рюмку коньяка. Неправильно я начинаю, подумал он, веду себя как взволнованный школяр. — Да, — начал он снова, — тут дело сугубо личное, и все-таки прежде я должен, как говорится, сказать немного о другом, сказать нечто принципиально важное.

Он уже опять овладел собой и внимательно смотрел на Эрику. В ее лице было много противоречивого. Оно было узким и в то же время скуластым. Рот мягкий, но линия его свидетельствует о твердости характера, а в ее умных, почти черных глазах подчас мелькает отражение подлинных чувств. Черные гладкие волосы подстрижены так коротко, что видна форма затылка и крупные плоские уши.

Хартенека снедало странное возбуждение, мучительное желание дотронуться до ее тела.