Олег Меркулов - Ради тебя

В чахлом сквере штатские и солдаты торговали кусками сахара, самодельными зажигалками, махоркой, воблой, пайками хлеба. Хлеб шел четвертыми частями и полбуханками — целая буханка стоила такую сумму денег, что найти покупателя было почти невозможно.

Худой парень лет семнадцати держал в руке короткую бумажную ленту и выкрикивал:

— Кому третью декаду! Третью декаду кому!

— Что за декада? — спросил он.

— Карточка на хлеб. С двадцать первого до конца месяца.

— Почему он ее продает?

— Не знаю.

— Может быть, лишняя?

— Лишние бывают только у жуликов. Сядем в трамвай?

Он пригляделся к парню: у парня руки были в глубоких ссадинах. От машинного масла и грязи ссадины не заживали.

— Какой он жулик? Слесарь. Пойдем пешком.

— Ты хочешь посмотреть Москву? Идти далеко, — сказала она.

— Сколько километров?

— Не знаю. Несколько. На Самотеку. Ты дойдешь?

Он поправил ей лямку рюкзака.

— Дойду. — «Что эти километры?» — подумал он.

Летом сорок первого он однажды отошел за тридцать шесть часов на сто пять километров. Ели они тогда всего два раза — потерялась кухня. Его назначили в помощь пулеметчикам. На расчет из пяти человек был пулемет — он весит шестьдесят шесть килограммов — и шесть коробок с лентами, да у каждого было свое — карабин, гранаты, вещмешок. Они брели нестройной толпой, как всегда в отступлениях, солдаты послабее валились в придорожные канавы, и их не могли поднять никакие приказы. Пулеметчикам за то, что они катили, а не несли лафет «максима», всыпал незнакомый капитан. Капитан кричал: «Портите оружие! Новый пулемет гробите! Из него потом в корову не попадешь!» Капитан, конечно, был прав — пулемет не полагается катать по дорогам, от этого лафет разбалтывается, и при стрельбе пули не бьют в круг величиной с велосипедное колесо, а летят конусом, как бежит вода из душа. Попасть из такого пулемета на расстоянии метров четыреста, когда люди кажутся игрушечными человечками, невозможно. Они знали, что катить лафет нельзя, но когда капитан ушел, они опять покатили его: лафет весил два пуда, и нести его ни у кого уже не было сил. От леска в конце маршрута назад по дороге ходили машины и собирали отставших, но он с пулеметчиками дошел, и даже сейчас об этом было приятно вспомнить.

Он шел на полшага позади нее, рассматривая дома, пустые витрины булочных, аэростаты, которых вели на веревках девушки в военной форме. Аэростаты напоминали громадных ручных рыб. Он приглядывался к москвичам и нашел, что у них у всех что-то есть общее, как есть общее в лицах солдат из разных полков и дивизий: у москвичей были худые и серые лица, и плотно сжатые, отвыкшие от улыбок губы. И одеты они были тоже как-то одинаково: грубая стоптанная обувь, простые брюки или юбки, такие же пиджаки или кофты, плотно повязанные неяркие косынки, надвинутые на лоб кепки.

— Нелегко живется в Москве, — сказал он.

— По карточкам мало дают, — объяснила она. — Наши девочки все время подголадывают. В начале месяца они устраивают пиры — отовариваются как можно больше и несколько дней едят почти досыта, а потом все урезают и урезают. Людям все время не хватает еды. Это ужасно, правда?

— А тебе хватает?

— Мне хватает, — ответила она. — Я мало ем, и папка иногда привозит продукты или присылает их с кем-нибудь.

Когда они пришли к старому четырехэтажному зданию, похожему на крепость, Наташа сказала, радостно улыбаясь:

— Вот мы и дома!

Ее дом с высокого цоколя смотрел через Самотеку на бульвар. Бульвар рассекал улицу и, слегка поднимаясь, уходил далеко вверх.

Высокий цоколь, арка, квадраты запыленного без рам стекла в окнах, каждое с витрину булочной, висящие между ними застекленные балконы наподобие башенок, портики над окнами, полуколонны под башенками, лепка с осыпавшейся штукатуркой, орнамент над каждым этажом, ложные балки на верхнем, словно на них покоилась крыша, — все это придавало дому вид обнищавшего богача, который еще очень хорошо помнит былое великолепие и выставляет остатки его на зависть соседям, непритязательным московским домам, построенным позднее и проще. Соседние дома могли быть внутри тоже удобными, но в них не было и намека на ненужную для живущих в них людей роскошь.

На широкой и грязной лестнице, сразу же за дверью парадного, пахло кошками, керосином, сыростью и еще чем-то острым и неприятным — химическим. От сырости стены на лестнице были в плесени. Плесень ползла от пола к потолку, будто растекались лужи, поставленные на ребро. В сетке лифта висела паутина с дохлыми мухами, а на лифте лежал толстый слой пыли и серые окурки.

Наташа торопливо поднималась по маршам и перебегала площадки. Он шагал за ней через ступеньку.

На третьем этаже у двери, обитой желтой клеенкой с белой пуговкой звонка на косяке и медной пластиной над ним, Наташа остановилась. На пластине старинным писарским почерком с закорючками и хвостиками было выгравировано: «Профессор Н. Н. Глебовъ». Наташа отдышалась, вытащила из почтового ящика пачку газет и еще одна выдернула из-за него.

— А писем нет. Пишут, наверно.

Он чуть не сказал то, что в таких случаях говорят солдаты: «Может, только чернила разводят?»

Наташа открыла английский замок, внутренний, и пропустила его вперед.

— Вот мы и дома!

Игорь вытер ноги и, помедлив, переступил порог. Наташа поставила его чемодан к стене, радом с двумя чудовищными черными чемоданами, похожими на бегемотов. У чемоданов даже сбоку были ручки, как у бельевых корзин, один человек не мог поднимать такие чемоданы. Его чемодан рядом с этими бегемотами выглядел жалким. Наташа показала пальцем на блестящий паркет и объявила: «Была Матреша, Матреша умница — она все убрала. Обожди секунду». Она стряхнула туфли под вешалку, обула комнатные тапки и ушла в комнату, растопырив пальцы рук и склонив голову набок. В ее походке было очень много деловитости. Игорь, прислонившись к косяку, разглядывал бегемотов, закрытую серой плотной тканью вешалку, на вешалке оставались свободными всего два крючка, картонки-коробочки на ней, ящики за ней, накрытые ковром, паркет, зеленые, спокойных тонов обои, белоснежный потолок с двумя плафонами. После вонючей лестницы встретить за клеенчатой дверью чистоту, достаток, покой человеческого жилья было неожиданно.

Под самым потолком на крючьях висел велосипед и были увязаны три пары лыж с палками.

В той комнате, куда ушла Наташа, кто-то истошно закричал:

— Грррабеж! Грррабеж, Гаррри!

Наташа вернулась с парой новых шелковых носков.

— Сними сапоги, иди в ванную, помой ноги и переобуйся. — Из-под вешалки Наташа достала комнатные туфли и ему. — В сапогах, наверно, ужасно устают ноги.

— Это Перно? — спросил он.