Олег Меркулов - Ради тебя

В высокой конусной клетке, прибитой к стене у балконной двери, качался на трапеции попугай.

Попугай был здоровенный — не попугай, а лошадь. От розового хохла над кривым толстым клювом до конца хвоста было почти с метр. Голова, тело и крылья у этой ужасной птицы были зеленые, а клюв красный. Крайние перья на хвосте и в крыльях тоже были красные, а глаза светились желтым, как у кота. Под клеткой на блестящем паркете валялась шелуха от семечек, крошки хлеба, зерна кукурузы, пшеницы, еще какие-то зерна.

— Старпом дрянь! — объявил попугай и, кувыркнувшись вперед, повис на трапеции вниз головой. — Жри гарнир!

— Ай-я-яй! — сказала попугаю Наташа. — Разве так надо радоваться? Стыдно, Перно. Стыдно.

Перно раскачался как следует, взмахнул крыльями, зацепился клювом за прутья, выпустил из ног трапецию и повис на клетке.

— Это гррр-абеж!

Игорь подошел поближе.

— Нравится? — спросила Наташа.

— Не очень. Где ты его взяла?

— Кррранкен, бррратцы! — заорал Перно. — Крругом крррабы. Бррросай кррруг!

— Ты привыкнешь, — сказала Наташа и, подсыпав попугаю еды и сменив воду, рассказала, что Перно попал к ней по случаю, с торгового корабля, так как заболел чем-то и умирал. Наташа его выходила, таская по знаменитым ветеринарам, а может, он и сам выздоровел.

Перно, цепляясь за поперечные медные прутья клетки, лазил по ее стенкам и распалялся все больше:

— Прррямо на борррту! Трррах-таррра-рррах! Ко-ррроль тррреф! Жррру черррвей! Жаррреную рррыбу! Баккарррди! Баккарррди! Баккарррди! Брррамапутррра! Ррруку, старррик! Не сёрррбай!

Голос у Перно был пронзительный, скрипучий. Звук «р» он растягивал, как если бы этот звук был его любимым.

— Это он радуется, — объяснила Наташа. — Столько дней он был один! Представляешь? Перно, Перноша, Перношечка, — позвала она и, сунув палец за прутья, пощекотала попугаю бок.

— Черррт поберрри! — ответил ей Перно и, предложив: — Всхрррапнем, дррруг? — вспрыгнул на трапецию, кувыркнулся и снова повис вниз головой.

— Здорово он у тебя радуется, — сказал Игорь. Наташа, немного обидевшись, ушла умываться.

Черев полчаса он сидел в кресле-качалке у распахнутой двери на балкон. Ноги его в этих шелковых носках лежали на низкой резной скамейке, обитой желтым сукном. Рядом со скамейкой стояли комнатные туфли с толстой войлочной стелькой. В таких туфлях ногам всегда сухо, чисто и мягко.

Он то смотрел на пыльный бульвар, на серые громады зданий по его сторонам, на вечернее небо, тусклое от гари, которая всегда висит над большим городом, на торопливых прохожих, то оборачивался и разглядывал комнату.

Комната была светлая и большая, но вещи скрадывали ее величину. Посреди комнаты стоял стол на шести ножках. За этот стол можно было усадить два десятка человек, но стульев около него была всего дюжина. Они были задвинуты под стол до спинок. Зеленая шелковая скатерть тяжело спускалась со стола, касаясь золотистыми кистями сидений стульев. Над кистями были вышиты красные драконы, драконы гнались друг за другом, на складках, где они изламывались, драконы казались живыми.

Угол комнаты, слева от двери в коридор, занимал рояль. На крышке его лежала пачка нот, книга, заложенная иглой дикобраза, и газовый шарф. Возле нот сидел плюшевый медведь с хитрыми бусинками глаз. Рядом с роялем был низкий широкий диван с удобной спинкой. По обе стороны балконной двери стояли высокие, в рост Наташи, фарфоровые вазы. С этих ваз на него смотрели узкоглазые старички в пестрых халатах. Лица старичков были добрыми, добрыми казались даже их редкие бороденки, но доброта эта как-то не вязалась с дракончиками, которые были вышиты на халатах стариков.

В углу, противоположном по диагонали роялю, на приземистой подставке, покрытой зеленой толстой салфеткой — уменьшенной в десять раз копии скатерти на столе, только на ней драконы были не красными, а фиолетовыми, — лежала толстая коробка коричневой кожи, похожая на кургузый чемодан. Коробка открывалась: створ ее был отделан лайковой тесьмой. Правее коробки полстены закрывал полированный буфет с мраморной доской. Его стекла украшал сложный узор из золотых, перламутровых и розовых квадратиков, кружков и угольников. За стеклами блестели хрусталем ряды рюмок, бокалов и стопок. В нише буфета на мраморе лежали на боку вложенные друг в друга чашки с нежно-голубыми цветами. За чашками стояла стопка блюдец, сахарница, молочник и кофейник с тонким коротким носиком. Ручками к ящикам и дверкам буфета служили медные полукольца, свисавшие из пасти львов. Медь тускло отсвечивала в отполированном красном дереве. На буфете стояли еще две вазы поменьше с непонятным рисунком — нагроможденные вплотную и друг на друга тумбочки, коробочки, подушечки, вазы, листья, диковинные плоды и фрукты и еще множество предметов, существование и назначение которых ему было неизвестно. Горлышки ваз поддерживали по четыре лепных небольших, с ящерицу, дракона. Они были раскрашены в огненный цвет. Вообще драконов жило в этой московской комнате множество — они смотрели со скатерти, с громадного, во всю ширину стены ковра над диваном, с ваз, с трех прямоугольных, салатного цвета, узких гобеленов, с салфетки под коробкой. Драконы казались один другого неприятней, у них были выпученные глаза и множество мелких, как у щуки, зубов. Они злобно поднимали хвосты, словно готовясь спрыгнуть в комнату. У некоторых драконов было по нескольку голов и хвостов. Он догадывался, что все эти вещи с драконами — произведения своеобразного искусства, незнакомого и поэтому непонятного. Но драконы ему не нравились.

Откинувшись на спинку качалки, Игорь припоминал те скудные отрывки из истории Востока, которые дала ему школа, все, что попадалось ему в книгах и рассказах Никольского об искусстве Индии и Востока.

Вспомнив Никольского, он вспомнил и остальных из отделения и подумал: «Кто из них жив? Может, даже все живы, — решил он. — На нашем участке вроде тихо».

Он поискал глазами газеты. Газет не было. Он отвернулся от драконов и снова стал смотреть на бульвар, ощущая спиной и затылком их выпученные глаза. Он смотрел на бульвар минут десять, но у него все время не проходило чувство, что драконы, если он не будет присматривать за ними, перестанут грызться между собой, сговорятся и, коварно подкравшись, скопом бросятся на него и, наверное, сожрут. От этого чувства в комнате, красивой и светлой, было тревожно.

За те полчаса, что он сидел в качалке, получив команду ждать ужин, Наташа несколько раз заглядывала к нему, словно проверяя, не исчез ли он и не случилось ли с ним беды. На Наташе были светло-серые короткие, чуть ниже волен, брюки, узкая, плотно обтягивающая ее, очень белая полупрозрачная кофточка и чистый передник.