Олег Меркулов - Ради тебя

На ящики с подножки полез шофер. Бензином от него пахло, как от цистерны. Шофер удивленно хмыкнул:

— Это кто еще? Что ты тут делаешь?

Не открывая глаз, он ответил:

— Сплю, не видишь?

— А! Хорошее дело, — сказал шофер и лег рядом.

Шофер захрапел мгновенно, будто нажал в себе сонный стартер.

Они спали, пока старшина в блестящем от масла бушлате не начал стучать по бортам и кричать: «Подъем, хлопцы! А ну, подымайсь!» Шофер не хотел подыматься и спрятал голову под шинель, но старшина стал на колесо и потянул его за ногу. Шофер сначала лягался, потом сел и полез в карман на махоркой.

— Собачья жизнь, — сказал шофер, провожая старшину взглядом. — Четвертый день по три часа спим. Я бы только за это кастрировал Гитлера. Согласен? Ты не шофер? — Он погрыз край бумажки, чтобы она лучше заклеилась, и облизнул папиросу. Папироса получилась аккуратная, как карандаш. — Пехота? Пехоте хорошо: где лег, там и спи, а летом и вовсе — каждый кустик ночевать пустит.

— Да? — переспросил он. — Ты спал осенью в окопах? Неделями? Спал на снегу всю зиму? Нет? Тогда заткнись.

Шофер хлопнул его по плечу.

— Брось, не заводись: это я так. Всем хорошо. — Он прикурил, лег на спину, положил ногу на ногу, на барский манер, и пустил длинную струю дыма. — Будь моя воля, я бы после войны присудил Гитлеру так: привязать под зад противотанковую мину, провести шнур через все города и деревни, где были фрицы, а конец вывести у Москвы, к самой восточной точке, куда они дошли, и поджечь, и чтобы каждый мог видеть, как огонь идет по шнуру. Хорош приговор?

— Хорош, — сказал он. — Обсудите его на политзанятиях.

Шофер засмеялся.

— Обсуждали.

— Ну и что?

— Да ничего. Теперь, как увидит кто из ребят противотанковую мину, так кричит: «Согласен! Бери, пригодится под Гитлера!»

— И ты подзапасся?

— Нет, ну ее к черту. Откуда знаешь, что у нее в кишках. Еще как шваркнет, так только — фью. И от машины и от тебя, — шофер показал руками, какое это будет «фью», — а я хочу дожить до победы.

— А, — сказал Игорь и подумал впервые: «Я тоже хочу дожить до победы», и спросил: — Не знаешь, где 9-й корпус? Я из 71-й бригады.

Шофер потянулся так, что затрещали суставы, и сел.

— Позавчера вам кончили возить. Корпус в Лесках, а где бригада — не знаю. Там спросишь.

— До корпуса не по пути?

— Нет. Нам сюда, а тебе — туда. — Он показал рукой «сюда» и «туда».

— До Лесков далеко?

Шофер прищурил глаз, считая:

— … Третья, четвертая… Пятая, кажется, деревня. Выйдешь из леса — держи все на юг. Понял?

— Понял.

Шофер слез с машины и открыл дверцу кабины.

— Отстал, что ли?

— Нет. Из тыла.

— Из тыла? Ну как там?

Он тоже слез и, пока слезал, вспомнил, что видел в тылу.

— Всяко.

Шофер кивнул.

— Это я знаю: кому война, а кому и мать родна. А так, вообще, — голода нет?

На этот вопрос ответить было легче.

— Нет. Карточки. У каждого — норма. Зависит от того, где и кем работаешь.

— Понятно, — сказал шофер. — Норма есть норма, но кто до войны жил крепче, тому и на норме легче. — Он достал из кабины мыло в тряпочке и полотенце. — Не видел, чтобы на улицах помирали? Как в Ленинграде.

— Как в Ленинграде? — переспросил он. — Нет. Чего нет, того нет.

— Пойдем, ополоснемся, — предложил шофер.

У родника, стянув гимнастерку вместе с майкой, шофер намылился до того, что на шее и на плечах у него дулись пузыри. Он крякал, обливаясь, а потом бешено растерся полотенцем.

— Благодать, а?

— Ага, — согласился Игорь.

Шофер завернул мыло в тряпочку и туго подпоясался.

— Говоришь, проехал Курскую, все до Москвы и был в Москве?

— И в Калязине.

— Слышал, тверской городишко. На Волге.

— Ты не оттуда?

— Нет. Я ниоткуда, я детдомовский.

— А, — сказал Игорь.

Шофер засмеялся.

— Ниоткуда и отовсюда. Вся земля родина. Согласен?

— Согласен! — крикнули от костра. — Хватит мыться: сорока унесет! Иди горох есть!

— Иду! — крикнул в ответ шофер. — Будешь горох? У нас его навалом: давеча при разгрузке уронили, стервецы, ящик. Так что рубанем по котелочку?

Он подумал, что впереди у него еще целые кухни супа-пюре горохового и отказался.

— Нет. Сегодня я без гороха.

— Как знаешь, — сказал шофер. — А зря.

Свежеумытый, он сиял и был похож на старшего брата Женьки — то же малокровное лицо, голубые глаза под белесыми ресницами, льняные волосы над невысоким лбом, большой рот с неяркими губами и круглый женский подбородок.

Позавтракав рыбными консервами, хлебом и чаем, Игорь проверил шмайсер и вставил магазин.

До дороги можно было пройти по опушке. Опушку хорошо прогревало солнце и продувало ветром, и прошлогодняя хвоя сухо хрустела под ногами. По хвое лазили козявки и жуки, и быстро перебегали ящерицы. Вдоль опушки полосой рос молодняк. Низкие, по пояс, сосенки стояли в своих гнездах на ровном удалении друг от друга. Сосенки были пушисто-колючими и клейкими от смолы. Война обошла их стороной: на полосе не было ни одной воронки, ни одного окопа. Сосенки тянулись вверх дружно, но, хотя солнце светило им пока одинаково, уже сейчас можно было заметить, что одни отстают, а другие перегоняют, к корням разно поступали земляные соки, да и в каждом семени отроду была заложена разница. С годами эта разница станет ощутимей — одни сосны вытянутся, наберут силы и, разбросав ветки, отнимут свет у тех, что отстали, и слабые деревья будут чахнуть в их тени.

Полоса кончалась у дороги. Дорога была старой, довоенной, у канав тянулись тропинки с подорожниками. Тропинки были утоптаны, не пыльные, и идти по ним было просто удовольствие. Шмайсер привычно оттягивал правое плечо, привычно тепло было под вещмешком, и привычно торжественно плыли рядом по одну сторону лес, а по другую поля. Ноги не торопясь меняли друг друга: толчок — опора, толчок — опора, раз-два, раз-два, раз-два. От куста до репейника, от него до смятой консервной банки, от нее к ромашкам, от них к вон тому бугру… Раз-два, раз-два…

Он шел и курил, или грыз соломинку и смотрел перед собой и вправо, на запад. На восток отсюда смотреть было бесполезно.

До второй деревни оставалось полчаса ходу, когда с запада, все нарастая, долетел рев. Прямо на него, но еще далеко, летели два самолета. Они летели странно: один совсем низко, хоть кидай в него камнем, другой над ним и на корпус сзади. Определить, чьи они, было не так-то просто, потому что солнце уже садилось и било в глаза, и он рывком перебежал к мосту, спрыгнул на берег ручья и, встав на колено, вскинул автомат. Земля у ручья была мягкая, колено ушло в нее глубоко, до воды.

Самолеты еще не долетели на выстрел, когда через прицел он угадал в них ИЛы. Они прошли близко — сразу за мостом, и он увидел, что один ИЛ здорово потрепан. Особенно досталось хвосту — рулям глубины и килю. Как раз по основанию верхнего луча звезды киль был срезан, наверно, из крупнокалиберного пулемета, отстрелянный кусок его самолет тащил на тросе как трепещущую зеленую картонку с красным углом. Звезда без верхнего луча на киле выглядела нелепо, безголовой, но и без этого луча она была звездой, опознавательным знаком своих.