Олег Меркулов - Ради тебя

— Почему молчал? Не хватило пороха?

Как будто это было просто: взять и сказать, что вот пришла похоронка на вашего сына, как будто это было легко, взять и испортить этим людям радость, как будто это ничего не стоило двумя словами убить черт знает на сколько и улыбки, и смех, которые жили в этом доме. Как будто это было легко! Как будто он жалел себя, а не их!

— Да, не хватило.

Андрей Николаевич по-прежнему моргал, сосредоточенно рассматривая пустой стакан.

— Врешь ты. Напейся и можешь спать. Если не хочешь напиваться, ложись просто так.

Напиваться ему не хотелось, и он лег так.

Наташа разбудила его утром. Отглаженное солдатское обмундирование висело на спинке стула. Возле выстиранного и тоже отглаженного вещмешка стояли две бутылки, пачка кофе, несколько кульков и свертков. Рядом с его документами лежали плоские часы с черным циферблатом и светящимися стрелками.

— Чтобы ты помнил обо мне, — объяснила Наташа. — Каждый раз, когда ты будешь смотреть время, вспомни.

Он хотел отказаться, но она даже не дала ему говорить.

У них было часа два времени. Конечно, за завтраком никто ничего не ел, Андрей Николаевич пил черный кофе чашку за чашкой. Андрей Николаевич был побрит, от него вчерашнего, пьяного, остались лишь мешки под глазами. Он был в чистой сорочке и темном галстуке. Он был почти тот же, что и до вчера. Только старее.

Наташа тоже была в темном: в глухом платье. Черная лента, туго стягивающая над лбом волосы, подчеркивала, каким бледным было лицо.

Наташа сказала:

— Ты пиши.

— Хорошо.

— Напиши, как только приедешь.

— Хорошо.

— У тебя есть конверты и бумага?

— Есть.

— Возьми авторучку.

— Хорошо.

— Ты ешь, тебе перед дорогой надо поесть.

— Я ем. — Он тоже не хотел есть, но ел, чтобы ничего не надо было говорить. Когда у человека полный рот, с него не спросишь разговоров.

Андрей Николаевич налил рюмки.

— По-русски это называется «посошок». Мы люди русские.

— Брик-брак! — крикнул Перно.

Они вздрогнули.

Наташа, положив ладони на край стола, смотрела между ними, как будто между ладонями было кроме скатерти еще что-то.

— Почему все так? Почему Колюшка?.. Почему мы должны разлучаться? Почему? Почему? Будь проклята эта жизнь!

Он как раз прожевал, проглотил и мог ответить:

— Будь проклята война.

Андрей Николаевич налил еще по рюмке. Рука у Андрея Николаевича дрожала, но он старался не пролить и наливал не по полной. Андрей Николаевич сходил на кухню, сварил новый кофе и, расставляя чашки, вздохнул, но тут же стиснул челюсти.

— Будь проклята жизнь, в которой есть война.

Пока Андрей Николаевич ходил на кухню, пока он ел, пока они так говорили и после того, как и Наташа выпила, она все держала ладони на краю стола и все смотрела между ними.

— Ты должен убивать их, — сказала она тихо, но ясно. Он перестал есть. Он не ожидал от нее этого. Это на нее было не похоже. Но она говорила это. — Ты должен убивать их. Ты должен убивать их. Ты будешь убивать их? Скажи?

На войну уходят не для того, чтобы делать что-то другое. Но он сказал:

— Да.

— Право на борт! — крикнул Перно.

Наташа поморщилась.

— Ты обещаешь?

— Да.

Наташа показала глазами на шмайсер.

— Из этого?

Он решил не брать чемодана — ну кто же на фронт ездит с чемоданами! — а мешок был полон продуктов и боеприпасов, и шмайсер приходилось везти так, на ремне, но это его сейчас не огорчало: теперь он ехал не в отпуск и не боялся, что к нему прицепится патруль. До завтрака в ванной он успел протереть насухо ствол, и шмайсер был в полной готовности. Он только проверил, как работает предохранитель. Предохранитель работал нормально.

— Да. Я к нему привык.

Наташа пристально рассматривала шмайсер, как бы стараясь оценить — а что это за оружие, насколько оно эффективно. Она даже слегка наклонилась, но он удержал ее, и тогда она отвела его руку.

— Я, наверное, тоже пойду на фронт. Я стреляю отлично, окончу какие-нибудь курсы снайперов, и тогда… как Людмила Павличенко.

Игорь и ее отец переглянулись.

«Ни в коем случае!» — сказал глазами Игорь.

«А как удержишь ее?» — спросил глазами Андрей Николаевич.

Наташа встала, и они так и не договорились глазами.

— Пора, — сказала Наташа.

В солдатском он не очень-то подходил к этой квартире. В солдатском он был тут посторонний, как полотер, или электрик, или дворник.

— Пора.

Уже перед тем как уходить, они минуту посидели молча.

От машины, которую хотел вызвать Андрей Николаевич, Наташа отказалась.

— Мы пойдем пешком. — Она взяла Игоря под руку. — Чтобы запомнить и эту дорогу. Мы пойдем через всю Москву.

Так они и шли до вокзала. Он нес на одной лямке вещмешок, на поясе у него висели магазины и гранатная сумка, ему приходилось то и дело козырять, а Наташа, держась за его локоть, шла чуть сзади на полшага. Она, повесив за плечо шмайсер, этим помогала ему.

Они ничего не говорили, кроме: «Пойдем этой улицей», «Перейдем здесь», «Ты не устала?», «Сапоги не жмут?»

На них смотрели с любопытством, на них оглядывались, но они этого не замечали, шагая не торопясь, но и не медленно, под позвякивание его медалей.

На маленькой станции, где от вокзала осталась лишь груда кирпичей, а в сквере, на изрубленных осколками деревьях, зенитчики натянули маскировочные сети, поезд остановился. Дальше дорога была взорвана, и эшелоны разгружались здесь.

Какой-то офицер крикнул ему: «Чего стоишь? Принимай!» И он принимал из вагона ящики со снарядами и складывал их в штабель возле рельсов. Потом состав ушел, а через час, не зажигая фар, при свете звезд и под команды: «Вправо руль! Еще чуть! Ладно!» — к штабелям подкатили машины. Они были из его армии, и это его обрадовало: чем быстрее уберешься подальше от зениток, тем лучше — зенитки всегда наводят на мысль, что бомбить будут именно тут. Когда машины нагрузились и шоферы стали заводить моторы, он влез на одну и лег на ящики головой к кабине.

Колона шла весь остаток ночи. На ухабах машину забрасывало, ящики сдвигались от борта к борту, но он держался за решетку заднего стекла и дремал. Под утро колонна свернула в лес. Сквозь дрему он слышал, как царапали по бортам ветки, иногда они задевали его, словно трогали. В лесу шоферы на секунды включали подфарники, и были видны обрубки березок, торчащие, словно руки, из земли, слеги через канавы, и как ползут резкие тени от кустов.

Свернув с просеки, машины остановились. С железным лязгом захлопали дверцы, замелькали огоньки папирос, кто-то спросил: «Ну, как твое динамо?», и тот, кого спрашивали, зло буркнул неразборчивое, но скоро стало тихо, лишь изредка звякали ключи и матерились двое, меняя колесо на дальнем грузовике.