Олег Меркулов - Ради тебя

Ворочаясь на диване, Игорь думал, что завтра ему предстоит неприятный разговор с главным врачом госпиталя и, может быть, комиссаром. Об Андрее Николаевиче он решил, что до его генеральских погон ему нет никакого дела: он женат на Наташе, а не на нем.

Дверь Наташиной комнаты приоткрылась.

Придерживая ворот рубашки, Наташа сказала:

— Ты не спишь, милый? И я все не могу уснуть. Эта комендатура!..

Он сел к ней на постель, она обняла его и поцеловала в губы.

— А пошли они все к черту! — сказал себе он. Сейчас ему было наплевать на всех генералов и главных врачей.

— Ты второй день не отходишь от окна, почему ты ждешь ее? Я заметила, — сказала Наташа с дивана.

Он не обернулся, он смотрел на Никольскую. Никольская снова пришла, и стояла на той стороне улицы возле решетки бульвара. Она приходила третий день подряд по нескольку раз в день. Иногда она стояла долго, иногда совсем немного, будто забежала по пути. И она стояла всегда там, где он ей тогда сказал: «Дальше не ходи».

— Я не жду, — ответил он.

Наташа подошла к окну и отвела штору.

— Ждут тебя — зачем? Я видела, как утром ты отнес ей хлеб. Кто она? Меня это тревожит.

Он рассказал. Она положила руку ему на плечо.

— У нее хорошее лицо.

— Не вблизи. Вблизи… Как тебе сказать. Все дело в глазах, с сейчас их не видно, а когда присмотришься, у них вынуто дно: взгляд не задерживается, уходит. Как через стекло. Это после блокады в Ленинграде.

Подумав, Наташа решила:

— Надо пригласить ее. Она отдохнет у нас. Я дам ей какие-нибудь мамины вещи.

Он посмотрел на нее сбоку, на ее красивый и нежный профиль.

— Ты не боишься?

— Нет. Она не сумасшедшая, то есть, она не такая, — она не сделает ничего плохого, ты сам говорил. Просто от переживаний у нее заблудился рассудок. Она помоется, мы дадим ей чистое белье и хорошенько накормим. Ты не против? — спросила она.

Он был не против. Как он мог быть против? Разве можно было быть против жены Никольского?

Она пошла на кухню, поставила на керосинки бак и большую кастрюлю, и выпустила фитили, как только можно было их выпустить, и сказала через коридор.

— Иди приведи ее.

Он остановился возле двери.

— Она может мне не поверить — она вся настороженная.

Она поняла его по-своему.

— Да, конечно. Она живет не с людьми, а как олень, например. На одной земле, но в другом мире.

Он повернул головку замка.

— Попробую все-таки.

Она положила руку в сгиб его локтя и сказала:

— Нет, лучше я. Сними кастрюлю и поставь немного чаю — стакан-два. Когда закипит, поставь опять кастрюлю.

Из окна он видел, как она перешла улицу, подошла к Никольской, остановилась рядом и стала что-то говорить. Никольская, склонив голову, слушала, потом дала ей руку и пошла за ней, приотстав, как ребенок.

Она провела Никольскую в столовую и усадила на диван.

— Как там чай?

— Сейчас закипит, — ответил он.

Он принес на блюдце чашку и на тарелке несколько печений.

— Это Игорь, — представила она его. — Пейте, пожалуйста.

Никольская взяла одно печенье, потом другой рукой второе, потом, чтобы взять из рук Наташи чашку, взяла оба печенья в одну руку и прижала их под грудью.

— Игорь? — переспросила она.

— Да, — сказал он. — Кедров.

— Нет ли у вас ма-а-аленького кусочка сахара? — спросила Никольская.

— Он сладкий, я положил три куска. Вы помешайте.

— Так много? Вам понравилась роза?

— Да, — ответил он и ушел в кухню.

Он слышал, как Наташа говорила Никольской:

— Очень хорошо, что вы к нам пришли… Вода скоро согреется. Пока вы будете мыться, я приготовлю обед. У меня все готово, только накрыть на стол. Потом мы будем слушать музыку.

Как и все эти дни, они обедали на краю стола: он и она напротив, Никольская у торца.

Никольская мило щурилась, рассматривая платье — подарок Наташи. Серое, тонкой шерсти, с глухим воротом, оно очень шло ей. В нем она стала похожа на молоденькую учительницу. У нее и прическа была как у учительницы — гладкая, плотно уложенная, заколотая серым гребнем — тоже подарком Наташи, только волосы были необычны: пепельные.

Лицо Никольской просветлело. На нем не осталось и следа безумия. С ними обедал просто усталый человек, который после долгих и тяжелых передряг вновь попал в свой мир.

Он налил рюмки.

— За что будем пить? — спросила Наташа.

Никольская подняла свою рюмку.

— Пусть процветает этот дом!

Они сблизили рюмки и чокнулись.

Наташа выпила еще две рюмки, немного опьянела и говорила без умолку о своем институте, подругах, о том, что еще долго учиться, о теннисе, о том, как девочкой заблудилась в дачном поселке.

Никольская смеялась и шутила вместе с ней, а он не вмешивался в их разговор, пил вермут, ел, смотрел через балконную дверь на бульвар и думал, что было бы здорово, если бы Наташа подружилась с Никольской. Никольская была значительно старше Наташи, но они очень подходили друг к другу.

Они выпили кофе, потом Наташа поиграла на рояле, потом он запустил виктролу.

Когда Никольская стала собираться, Наташа принесла из кухни сверток.

— Это вам. Возьмите, пожалуйста. Здесь консервы и сахар.

Никольская быстрым жестом сунула под телогрейку сверток.

— Сахар? — громким шепотом переспросила она. — Консервы? Сахар?

«Начинается, — подумал он. — Черт, что делать?»

Наташа отступила и стала за него.

— Сахар? Сахар? Сахар-сахар-сахар-сахар, — бормотала Никольская. Она сгорбилась, сникла под телогрейкой. Глаза ее погасли, и лицо посерело. — Если бы у меня был сахар тогда, они бы не умерли. Нет, нет, не умерли, не умерли. Даже если бы было полкило. Всего полкило… Они уснули рядом-рядом-рядом. Валечка обнимал Ниночку, он вот так ее обнимал. — Она хотела показать Наташе, как это было, но Наташа отступила к комнате. — Я звала, я будила, я кричала, но они не проснулись. Они так хотели кушать, так хотели! — Никольская щупала под телогрейкой сверток. — Они все просили: мама, кушать! Мама, кушать! А потом перестали просить и только смотрели на меня, а мне нечего было им дать. Ручки у них были то-о-оненькие, как ваш палец, просто косточка под то-о-оненькой кожицей, и сами они стали ле-е-еегенькие, как воробушки, а я…

— Не надо! — крикнула Наташа. — Не надо! — Она метнулась к Никольской и, повиснув у нее на руках, торопливо шептала ей в лицо: — Не надо, Анечка, не надо, Анечка, не надо, Анечка, не надо, Анечка, не надо, Анечка… — Прижав к себе Никольскую, она гладила ее по голове, по спине, по плечам и шептала: — Все, все, все…

Странно, но на Никольскую это подействовало. Она стихла и недвижимо стояла под руками Наташи. Глаза ее были закрыты, и она медленно дышала. Потом, мягко отведя Наташины руки, она пошла к двери и, глядя в пол, сказала: