Олег Меркулов - Ради тебя

Андрей Николаевич передал меню Наташе.

— Что будем есть?

— А какая программа? — спросила Наташа.

— Программа максимум.

— Очень хорошо. Давно не было такой программы.

Андрей Николаевич весело потер руки.

— Ну, ребята, не теряться.

Наташа подняла глаза к потолку и прочитала там свой заказ:

— Крабы — можно двойную порцию? Хорошо! Бифштекс, соус пикан, сыр, один эклер и плитку мокко. Можно мокко?

Андрей Николаевич ответил ей очень серьезно, но глаза его смеялись.

— Сегодня можно. Сегодня тебе все можно. Что будешь ты, Игорь?

Меню было на трех языках, но он не стал читать его.

— Что здесь есть?

— Много всяких вкусных вещей, — сообщила Наташа.

— Я буду есть то, что и вы, — сказал он Андрею Николаевичу.

— А пить?

— Я бы выпил рюмку водки. Даже две.

— Шампанское, — сказала Наташа. — Полусухое.

Андрей Николаевич подозвал официанта. Официант вынул блокнот и карандаш.

— Три салата, три крабы — один крабы двойная, две селедочки по-деревенски, один бифштекс, соус пикан, два по-гамбургски, кофе всем, два эклера, графинчик и бутылку полусухого. Остудить и то, и другое.

— Плитку мокко, — добавила Наташа.

— Мы не выходим из бюджета? — спросил Андрей Николаевич.

Официант достал из кармана талоны и деньги, которые дал ему на служебной половине Андрей Николаевич, и прикинул глазом.

— Пока нет. Если не продолжите заказ.

— Возможно, и продолжим, но порох у нас есть. Постарайтесь быстрей. Мы не останемся в долгу.

Официант служебно улыбнулся.

— Это я знаю. До войны вы у нас бывали, изредка бываете и сейчас. Мы помним настоящих гостей.

— Да? — спросил Андрей Николаевич.

Наташа, подождав, когда официант уйдет, засмеялась.

— Ты, папка, становишься знаменит. Какая популярность!

Игорь огляделся.

В зале было много военных, три четверти ужинавших, в большинстве старших офицеров. Ужинали здесь и генералы, и даже один адмирал.

Иногда он ловил их вгляды, на их столик смотрели, но эти взгляды касались не его — штатский костюм отделял его от офицеров невидимой стеной, — а Наташи. Ее разглядывали со скрытым любопытством. Она замечала эти взгляды, но нисколько не стеснялась.

Когда они еще шли к столику, на них все смотрели, и он уже тогда увидел, что все смотрят на Наташу, а она даже не замечает этого и идет себе легко и спокойно, как будто идет по улице в институт или на свою теннисную тренировку. Для нее всех чинов будто и не существовало.

Он подумал: «а почему они для нее должны существовать? Кто они для нее? Какие у них на нее права? Что она, служит под их начальством? Работает у них в штабе? Да она чихать на них может, если захочет.»

«Вот», — подумал он, — «хорошо ей. Для нее как будто и нет войны.»

«Вот», — подумал он, — «хорошо было и мне до войны. А я, осел, не ценил этого.»

Стоял негромкий гул голосов, звякали ножи и вилки, поскрипывали стулья. Свет от люстры и бра отражался в полированном дереве, в мраморных колоннах вокруг фонтана в центре зала, от потолка из цветного стекла. Свет играл на мельхиоре приборов, на золоте капителей и вспыхивал в камешках сережек и кольца Наташи.

Он осторожно рассматривал все это великолепие и думал, что вот же существует и такое в войну, что есть вообще такая жизнь и что, если он станет рассказывать о ней Женьке, Женька скажет: «Брось! Не заливай!»

Наташа и отец о чем-то говорили вполголоса, но звуки их слов обтекали его. Он ловил только обрывки их разговора и не вдумывался.

— … И надолго? — спросила Наташа.

Диван был удобным и мягким, одежда чистой и легкой, и сам он чувствовал себя таким чистым, словно родился заново. Рядом с ним, он мог бы в любую секунду коснуться ее, сидела красивая до того, что захватывало дух, девушка, и она была его женой.

Словом, сон продолжался. Иногда ему казалось, что вот-вот его разбудит крик «Тревога!», и он окажется не в этом зале с натертым паркетом, а в темном блиндаже, где пахнет овчиной от мокрых шинелей, немытыми человеческими телами, и вместо этих спокойных людей увидит Тарасова, Сазонова, Пескового и всех остальных, и как они торопливо хватают автоматы, тощие вещмешки и выскакивают в траншею.

— Не знаю, как пойдут дела. Но, может быть, даже очень надолго, — ответил Андрей Николаевич.

Игорю пришла в голову нелепая мысль: вот бы привести всех сюда, все отделение. Он увидел, как они строятся по боевому расчету. На правом фланге отделенный Сазонов — на погонах у него широкая лычка. Сазонов стоит твердо, он всегда готов, услышав команду, повести за собой отделение. Сазонов водит его не оглядываясь, зная, что отстать может только Магомет и что его поторопят или Никольский, или Батраков, или еще кто-нибудь. В атаке Сазонов в центре общей линии. Он не лезет вперед и не отстает, хотя устав говорит, что отделенный должен находиться там, откуда ему удобнее командовать. Удобнее командовать, конечно, находясь чуть сзади, тогда видно, кто слишком часто ложится, стараясь не получить пулю. Но сзади держаться нельзя, как нельзя быть и впереди, и орать «За мной!», «Вперед!», потому что немцы, определив, кто командир, сосредоточат огонь на нем и в два счета шлепнут. В начале войны командиры воевали по кинофильмам — лезли вперед, размахивали пистолетишками, и немцы щелкали их, как петухов, и если не находился толковый и нетрусливый солдат, который брал команду на себя, необстрелянные рядовые скисали, несли потери и не выполняли задачу. Сазонов был парторгом роты. Он знал и внушал всем, что любую невыполненную задачу рано или поздно придется выполнять. Отдал сегодня деревеньку, завтра все равно ее надо брать, не завтра, так через месяц, через год, но брать надо. Сазонов быстро усвоил, что война не парад, и воевал поэтому по-будничному, словно ходил на работу: неторопливо и обстоятельно. Игорь подумал, что, окажись Сазонов здесь, и он выберет уголок поспокойней и будет пить и есть то, что ему дадут, ничему, даже бифштексам по-гамбургски, не удивляясь, хорошо прожевывая, как ест около полевой кухни или в блиндаже. Все ресторанное великолепие его не удивит: мало ли что бывает в жизни, мало ли она какая бывает. Задача состоит в том, чтобы привести ее к нужному знаменателю. Никольский часто говорил, что Сазонов спокоен, как гробовщик, потому что знает, что требуется от него и что требовать от других.

— Как ужасно! Вечно ты исчезаешь, вечно я одна. Когда мы будем жить, как живут нормальные люди? — спросила Наташа.

— Теперь ты не одна. Есть Игорь, — ответил Андрей Николаевич.

— Игорь тоже уедет. Ты месяцами не пишешь!

— Будет Игорь писать. И я буду.

… По левую руку от Сазонова стоит Бадяга. Пилотка у него натянута до ушей, отчего они, оттопыриваясь, похожи на пару небольших лопухов. На плече у него ручной пулемет. Бадяга силен, как медведь, и пулемет для него не тяжелее карабина для другого. Бадяга пришел в отделение стрелком, как все они, но подобрал пулемет на воронежской улице, возле убитого расчета. В Воронеже было тяжело, батальоны и полки перемешались, а когда бои кончились, пулемета никто не искал — расчет был, наверно, из другого полка, — и он так и прижился в отделении. Бадяга, улыбаясь, как акула — рот у него со щель почтового ящика, — сдал свою трехлинейку старшине: — «Эта штука мало полезна, — сказал он. — На козлов хороша — бьет далеко. Но больно редко. Пять штук в магазине. При такой охоте, как здесь, и снасть должна быть подходяща. Вот я себе и подобрал». У Бадяги была кержацкая выдержка и глаз таежника, он ждал, когда немцы подойдут на бросок гранаты, и резал их пулеметом, как косой. Он считался лучшим пулеметчиком в батальоне и уже имел две медали и орден Красной Звезды. Бадяга, попав в ресторан, наверно, открыл бы рот, как на чудо. Охотник и хлебороб, он жил у себя на Алтае не мудрствуя лукаво. В ресторане, пораженный белоснежностью скатертей, хрусталем, надменностью официантов, он бы так и прилип к Сазонову и делал бы только то, что тот говорил бы ему. Разве только ел бы не жуя, чтобы съесть побольше — про запас. До еды он был жаден по-крестьянски: крестьянин знает, сколько пота поливает еду, и уж, коль дают, значит, набивай кишку до предела.