Олег Меркулов - Ради тебя

В деревне из-за калитки белого дома Наташу окликнула строгая женщина. Темный платок, повязанный по-старушечьи, делал ее продолговатое лицо совсем узким. Прямые черные брови, удлиненные синие глаза и поджатые в линию губы перечеркивали лицо.

— Чего потеряла, девка?

Наташа остановилась.

Женщина рассматривала ее.

— Я? Ничего.

— Это ты цельный день ходила около леса?

— Я, — сказала Наташа. — Вы… вы не продадите мне молока?

Мимо них, к церкви, с которой колокол — Бум! Бум! Бум! — все посылал свои шары, семенили, крестясь на ходу, старухи и прошел на костылях безногий солдат. В такт костылям на его гимнастерке позвякивали медали.

— Заходи, — неожиданно согласилась женщина и открыла калитку. — Вон лавка. Сядь. А коли хошь, умойся.

Дочь этой женщины, красивая девушка лет семнадцати, совсем не похожая на мать — девушка была русоволосой, синеглазой, смешливой, с ярким подвижным ртом, — принесла ей льняное полотенце. Она немного посидела, следя, как в сарае, разгороженном деревянной решеткой, тянулся к корове теленок, как воробьи воровали у куриц какие-то крошки, как с облака на облако передвигается желтый солнечный свет. Потом девушка позвала ее в дом.

В доме за незастеленным, отскребенным до белизны столом у стены сидели три девочки. Младшая из них тоже была похожа на отца, фотокарточка которого висела в углу, сбоку от нижней иконы. На фотографии усатый солдат в каске браво опирался на колесо маленькой пушки.

В центре стола стояла деревянная миска с простоквашей, солонка с крупной синеватой солью и измазанный сажей деревянный кружок. Напротив каждой девочки лежала ложка и ломоть хлеба. Еще три ложки и три ломтя хлеба лежали на этой стороне стола. Ломти хлеба были неровные. Самый большой ломоть был у самой маленькой девочки.

— Садись, коли не погребуешь, — сказала женщина и, достав ухватом из печи чугунок с картошкой, поставила его на кружок. Картошка была мелкой, с грецкий орех.

Наташа села к самому маленькому ломтю.

Девушка потянула ее за локоть.

— Это мамкино место.

Женщина стряхнула с ладоней, покрестилась, пошептала и села, и сразу же три руки девочек метнулись к чугунку.

— Бери, — шепнула Наташе девушка.

— Берите, тетенька. Берите, всем фатит, — сказала маленькая девочка.

Наташа взяла несколько картошин, от них пахло паром и горячей землей.

Девочки, очистив картошину, заталкивали ее в рот и запивали простоквашей, неся ложку от миски над хлебом, так что на стол почти ничего не капало. Изредка девочки откусывали и от хлеба. Девочки не разговаривали, не шалили и не жадничали. Наташа делала все, как делали они, изредка поднимала на них глаза, а девочки рассматривали ее, не стыдясь. Когда картошки и простокваши осталось на дне, женщина положила ложку. Девушка, зачерпнув простокваши еще раз, тоже положила ложку. Тогда, догадавшись, положила ложку и Наташа. Девушка подвинула чугун и миску поближе к детям.

Женщина встала, вытерла рот краем платка и снова пошептала иконам.

Наташа, встав вместе с девушкой, вынула кошелек.

— Спасибо. Картошка очень вкусная. И простокваша тоже.

Женщина строго повела бровью.

— Убери.

Девушка ловко отняла у нее кошелек и сунула его в карман ее пальто.

— Не смей даже!

— Ночуй, — сказала женщина и распорядилась девушке.

— Проводи. Постели чего-нибудь. И не топчитесь там!

На сеновале, расстилая на краю сена громадное самодельное пальто из домашней материи — такие пальто Наташа видела в книжке по истории войны с Наполеоном. В такие пальто на рисунках были одеты люди с рогатинами и вилами, — девушка объяснила, что коровы плохо едят сено, если на нем спали люди, и спросила:

— У тебя горе? Да? Горе? Ты не таись. Когда держишь горе в себе, еще хуже. Вот маманя копит его, копит и сама как тает. У нас от отца полгода нету вестей. Полгода. Маманя вся взмолилась.

Девушка сильно обнимала ее, гладила по волосам, перегибаясь через нее, касаясь ее горячей твердой грудью, подтыкала пальто под спину. Было как-то щемяще сладко и слушать, и чувствовать эту девушку, как будто девушка вдруг оказалась ее родной сестрой, которая всю жизнь где-то пропадала и только вчера нашлась.

Утром девушка принесла ей кружку парного молока. Додремывая, она сонно выпила молоко, девушка проводила ее за деревню, поцеловала и показала туда, где у края земли встало не то черное облако, не то туча пыли.

— Москва там. Не заплутаешь?

«Бум! Бум? Бум!» — ударил колокол, как бы прощаясь.

— Нет. — Наташа вздохнула. — Я должна идти. — До свиданья, — сказала Наташа. — Душа у нее уже не болела. На душе было просто немного грустно, но покойно и светло.

Игоря отшвырнуло от двери и ударило об пол. Когда он очнулся, все у него ныло и ломило. Сначала он ничего не слышал и подумал: «Все кончилось?», но спустя немного пробки в ушах исчезли, как после купания исчезает из ушей вода, и он услышал взрывы, высокий гул самолетов и как кто-то в углу не то жалобно скулит, не то плачет одним звуком: «И… и… и… и… и…»

Он потряс головой, у него перед глазами крутились желтые круги и, всматриваясь в угол, позвал:

— Женька! Жень! Женька!

— И… и… и… — ответил Женька.

Игорь прошел несколько шагов, но его сейчас же вырвало.

Подождав, он уперся ладонями в пол и, как собака, на четвереньках пополз к Женьке, но через два шага упал набок. Тогда он пополз, говоря: «Женька, я сейчас. Я иду. Осталось чуть-чуть. Ты потерпи». Он говорил это и для Женьки, и для себя. Себя ему тоже надо было подбадривать. Но он все-таки не дополз, а провалился в сон без снов и то выплывал из него, чтобы услышать, как плачет Женька, стрельбу, команды наших и немецкие команды, топот ног, глухие удары, крики, ругань, то опять проваливался в темноту и тишину.

Он слышал, как в цехе говорили немцы, потом там опять были наши. Они стреляли и кидали гранаты, тяжело дышали и матерились. Но среди них были только незнакомые, и ему не хотелось, чтобы они пришли. Он только хотел добраться до Женьки, он снова и снова пробовал ползти, но у него ничего не получалось. А Женька все звал: «И… и… и…» Утром, когда было совсем светло, его перестало тошнить, и он не терял сознания. Тогда он пошел в тот угол.

Женька уже не плакал.

Потом к нему через дырку для шкива перебрался Никольский.

— Жив?

— Женька убит.

Никольский вытер тыльной стороной руки грязный лоб.

В цех попало еще несколько снарядов. Через крышу их осыпало кусками кирпича.

— Эх, Женька, Женька… Сразу? — спросил Никольский.

— Нет. Долго. В грудь и в горло.

Никольский присел около Женьки на корточки.

— Так-то, брат.

В стену попал еще один снаряд. Осколки кирпича упали на Женьку. Никольский снял их, перенес Женьку под токарный станок, погладил по голове и закрыл шинелью.