Олег Меркулов - Ради тебя

На перроне ничего не изменилось. Она сразу узнала место — напротив мачты с фонарями, где они стояли с Игорем.

В той стороне, куда он уехал, вверху было темно, но, может быть, просто копоть от паровозов скрывала небо, а низко — светлее и не тихо: там гремело и скрежетало железо, слышался гул, шипенье, команды и резкие свистки. Туда уползало много рельсов. Куски их под семафорами отсвечивали разным светом, семафоры, укрытые сверху глубокими, длинными козырьками, все до одного смотрели на нее: красный требовательно предупреждал: «Опасность», зеленый приветливо ободрял: «Спокойной дороги», но фиолетовый был непонятным. Химически-искусственный, неземной, он ничего не говорил ей, зло вглядываясь в нее глазом химеры.

Она стояла, уронив голову на грудь, так что подбородок касался пальто, опустив руки, слушая голос Игоря. Голос Игоря был четким, как будто Игорь стоял рядом.

— «Привет Николаше и Перно. Здорово мы ехали из Калязина. Правда? Не плачь, все смотрят. Спишись с матерью, в случае чего она не подведет. Я пришлю тебе ее адрес. Интересно, как ты будешь меня встречать? Смотри, как у нас все получилось, разве можно было подумать? Я теперь буду держаться женатых. Учись и не очень забывай меня, ладно?»

Она постояла, постояла так и спрыгнула на рельсы.

Ей удалось пройти за депо, там, на круге, поворачивался паровоз, она миновала санитарный состав, в который несли узлы простыней, одеял, мешки, буханки хлеба, связки кружек, прошла платформу с зенитными пушками, целый поезд холодильников, и ее никто ни о чем не спросил и не задержал. Только раз из-за состава цистерн часовой крикнул:

— Стой! Кто идет?

Она пошла на цыпочках, но гравий все равно скрипел.

— Стрелять буду! — пригрозил часовой.

— Не надо, — попросила она, спрятавшись за цистерну, от которой ужасно пахло бензином. — Я не к вам. Можно пройти?

— Ну проходи! — согласился, подумав, часовой. — Шастают тут всякие-разные… — Наташа быстро, опасаясь, что часовой передумает, побежала.

Как ни странно, ночью, в длинных узких тоннелях поездов, в безлюдье Наташе не было страшно, хотя всяких шорохов, стуков, перекрикивания за вагонами было много. Наклонив голову от ветра и сунув руки в карманы, она все шла и шла вдоль поблескивающих рельсов. Путей становилось меньше, скоро осталось только два. По сторонам их взамен складов, заборов, штабелей шпал и рельсов, сараев, казарм, где жили станционные люди, свалок, просто куч мусора и кирпичей, стало попадаться больше деревьев. За ними стояли одно и двухэтажные дачи. Здесь было тише, запахи поля и леса перебивали запахи станции и города.

Время от времени мимо Наташи проходили поезда. Те, которые мчались в Москву, она пропускала равнодушно, но пристально смотрела на огонек последнего вагона поездов, уходящих из Москвы. Огонек, такой яркий рядом, что хорошо был виден кондуктор в балахоне, быстро тускнел и пропадал вдали. Наташа подумала, что, похожие на страшных монахов кондукторы, увозя всех и все в своих поездах на войну, светят фонарями, чтобы видеть, а ничего ли не упало, никто ли не спрыгнул?

Она сбежала с насыпи и пошла к лесу.

Когда стало тепло и высохла роса, она нашла ручей, сняла пальто и косынку, разулась, умылась, вымыла ноги и вытерла их чулками. С опушки ей была видна деревенька, над которой поблескивал золотой крест колоколенки, поля, синяя неровная река и коровы на лугу. Коровы мерно переступали, помахивая хвостами и держа головы у земли. Пастух играл не то на рожке, не то на дудочке, а мальчишка-подпасок беспричинно щелкал кнутом и гонялся за лохматой собакой. Звук кнута был резким, как выстрел, и каждый щелчок заставлял ее вздрагивать.

Наташа легла на пальто, закрыла лицо косынкой и задремала. Ее разбудила собака. Собака нюхала ее и фыркала. Одно ухо у собаки торчало, другое, изломанное у основания, висело. Глаза у собаки были смешные, любопытные и глупые.

За собакой стоял подпасок. Он был в заплатанной рубахе и рваных на коленях брюках, босой и без фуражки. Подпасок смотрел на нее настороженно.

— Ты что тут спишь?

— Так. — Она села. — Просто сплю, и все.

— Ты что, беглая?

— Почему — беглая?

— Только беглые спят в лесу, — пояснил мальчишка. — Поди, и ты удрала.

— Нет, я не удрала. Я просто ушла, — сказала она.

— С городу? Аль с завода с какого? — спросил мальчишка.

— Нет, мальчик. Ты еще маленький. Иди к своим коровам. Видишь, одна сейчас в пшеницу зайдет. Иди, — попросила она.

— Это не пшеница, это овес. — Мальчишка несколько раз щелкнул кнутом, корова остановилась, не доходя овса, и мальчишка крикнул: — Деда! Тут девка ненашенская. А кто — не говорит!

Весь день Наташа пролежала и просидела на опушке, не замечая без часов времени. После каменного хаоса Москвы, где взгляд утыкался в дома или низко повисшую копоть, после серых стен, асфальта, пыльных деревьев, после сутолоки улиц, глаза ее отдыхали. Все здесь было чистым и радостным — бездонное небо, далекий горизонт, настоящая зелень. Наташа смотрела, смотрела, смотрела и не могла насмотреться на многоцветные поля, на деревеньки, расставленные, как игрушечные, на концах дорог, на мягко кланяющиеся под ветром хлеба.

«Но почему я плачу? — думала она. — Ведь ничего с ним не случилось? Зачем же отчаиваться, зачем? Я ничего не знаю — ни хорошего, ни плохого. Зачем же так? У меня перегорит молоко. — Она улыбнулась и вытерла слезы. — Какая я глупая! Думаю о молоке, хотя ребенка еще нет. Убиваться нельзя. Так я вся изведусь. Еще родится какой-нибудь больной. У кого муж не уехал? Не всех же убивают, тогда бы не было госпиталей. А некоторых даже не ранят. Может, Игорь поймает еще какого-нибудь важного немца, и его снова пустят в отпуск. К чему же так реветь? Вот еще отдохну, и надо взять себя в руки. Надо написать его маме. И институт я так запустила, так запустила! Нет, так нельзя. Пора быть старше. До каких пор я буду девчонкой?»

Выплакавшись и тревожно поспав после слез, Наташа ушла глубже в лес. Ей захотелось есть, и она стала собирать землянику. Земляники попадалось не очень много, и Наташа, наклонившись, шла от опушки все дальше, раздвигая руками резные листья, над которыми, как сережки, висели ягоды. Но скоро в лесу стало сумрачно, и Наташа увидела, что заблудилась, и испугалась. В одной стороне было как будто светлее, она побежала туда, но вышла не на опушку, а на поляну. Она присела, чтобы казаться меньше, однако от этого ей стало еще страшнее: она слышала всякие шорохи. Ей чудились волки, медведи, змеи, лешие и другие ужасы.

«Меня могут никогда не найти. И никто не узнает…» — подумала она.

Наташа как следует надрожалась, когда совсем недалеко ударил колокол:

— Бум! Бум! Бум!

С трепещущим сердцем Наташа встала и замерла, ожидая, не повторятся ли удары. Удары повторились. Они представлялись Наташе звенящими золотыми шарами, которые выпускал колокол. Шары летели над землей, чтобы заблудившиеся люди могли услышать их и, следя за ними, выйти на дорогу… Шары, улетая от колокола, протягивали от него нитку, по этой нитке и надо было идти.