Егор Самойлик - Ветер над сопками

Речкин продолжал не спеша тянуть табачный дым, то и дело осторожно стряхивая пепел на пол указательным пальцем.

– Да, видимо, 112-й полк завяз где-то в боях… Шанс есть, конечно, но… – Алексей скривил кислую мину. – Может, и подойдут… Но когда? Хрен знает…

– Выбираться надо! – пронзительно зыркнул на Речкина Макаров, да так, что Алексей ощутил его взгляд на себе, будто прикосновение.

Алексей повернул голову в сторону красноармейца и покосился на него с налетом сомнения во взгляде.

– Выбираться? Но как? – пожал плечами Речкин. – У них, поди, на той сопке несколько пулеметов, да на дверь нашу наверняка еще не один смотрит! К тому же могли и заминировать выход… А раненых? На себе тащить?

– Раненых? – чуть колеблясь, отвечал Макаров, исподлобья смотря в глаза лейтенанту. – С ними все решено и так… Кто идти сможет – пусть с нами прорываются, неходячие – пусть сдаются, их совесть чиста.

– Их чиста. А наша? – Алексей вновь обернулся к бойнице, крепко затянулся и отбросил окурок прямо в амбразуру. – Что мы своим скажем, если повезет выйти?

– А что мы им скажем, когда нас, тех, конечно, кто смог уцелеть, в плен возьмут? – не сдавался Макаров.

Речкин молчал. В сложившемся разговоре было две правды. И обе имели под собой твердую почву. Конечно, бесчеловечно было бы бросить раненых, но и обрекать на гибель десяток человек из-за них вряд ли выглядело бы гораздо гуманнее. Попытка прорваться под дулами немецких автоматов и пулеметов больше походила на смертельную авантюру, но и ждать гибели в каменном мешке от голода, жажды и бесчисленных атак противника не представлялось делом куда более перспективным.

– Помозгуем еще над этим, все вместе помозгуем, – рассудительно ответил Речкин. – А пока надо готовиться… Егеря вроде как сжечь нас хотели!

Времени свойственно залечивать душевные раны. Если и не все, то многие из них. Старое уходит, и ему на смену иногда спешит, иногда нехотя ковыляет, но непременно приходит всегда что-то новое. То, что еще совсем недавно было важным, заставляло переживать, бороться, жить, наконец, незаметно замыливается, отходит на второй план, а затем и вовсе теряется за пеленой времени, оставляя в потаенных уголках памяти лишь крохотные вспышки, отголоски былого.

В суете дел насущных редко возвращаешься к прошлому. Пока молод, пока полон сил, жить надо настоящим, думать о будущем, а для того чтобы ворошить былое, существует старость. Память – вещь избирательная. С годами понимаешь, что запоминается больше хорошее, нежели дурное. И даже из того, что казалось плохим, она искусно выжимает и положительное. Зачастую это минуты, даже мгновения, но почему-то именно они впечатываются в задворки сознания из целой череды неприятных событий. Память словно бережет своего обладателя, отсеивая все негативное и оставляя лишь хорошее. Приятные воспоминания часто приходят в часы грусти, раздумий, когда натыкаешься на старое фото или же какую-нибудь памятную вещь.

Но случаются в жизни периоды, перед которыми и весь человеческий разум остается бессильным. Они намертво вгрызаются в сознание постыдной, гнетущей удушливостью и преследуют человека долгие годы, если не всю его жизнь… Сверкают в голове теми давними, но, кажется, еще вчерашними красками, улыбаются нестареющими лицами, говорят давно не слышанными голосами и даже пахнут запахами, которых не довелось чувствовать уже много лет. Они грызут совесть годами, десятилетиями, заставляя человека вновь и вновь возвращаться к событиям давно ушедшим, размышлять, взвешивать все вновь и вновь, корить себя и молчаливо проносить это через всю жизнь.

Был свой камень на душе и у Алексея. Тяжкий, неподъемный камень. И, волей-неволей противясь этому всем своим разумом, нет-нет да и возвращался он к событиям четырехлетней давности, когда не смог выстоять до конца, дал слабину, попросту струсил и предал человека, любил которого безумно. Предал свою Настасью.

Как сейчас, Речкин видел перед собой казенную матовую дверь с красной табличкой, зловеще блестящей золотистыми буквами «Начальник особого отдела». Полумрак объемного кабинета, наглухо затемненного плотными портьерами и освещенного одной лишь настольной лампой.

Алексей закрывал глаза и совершенно отчетливо видел перед собой каждую мелочь, каждый предмет на освещенном этой зеленой лампой столе. То волнение, временами переходящее в почти панический страх, что испытывал тогда Речкин, намертво вдавило все это в его память.

В углу массивного стола, выполненного из темного дерева и покрытого зеркальным толстым слоем лака, лежала стопка каких-то книг, обложки которых были обернуты серо-желтой чистой бумагой. Бумагу всегда экономили, и использование ее в таких непрактичных целях выглядело крайне вычурно и даже возмутительно. Но особист никогда не брал для таких целей газет, что часто делали другие. Мало ли что могло быть написано на этих страницах… Только чистая, неинформативная, не терпящая никаких текстов, а оттого совершенно безопасная бумага… У самой лампы стояли в ряд: чернильница, промокашка и не то бронзовая, не то латунная подставка под перьевую ручку. Сама ручка медленно вращалась в маленьких, сухих пальцах особиста. Еще две жиденькие стопки из серых картонных папок лежали по правую руку от хозяина помещения. В левом верхнем углу самой верхней папки той стопки, что лежала ближе к краю стола, зиял косо нарисованный карандашом красный крест. На верхней папке из соседней стопки – зеленый. В этих папках были личные дела курсантов, которые имели несчастье попасть в поле зрения особого отдела. Вскоре после этой встречи Алексей узнал, что означали кресты, поставленные особистом. Красный крест ставился на личном деле курсанта, который вскоре должен был быть арестован по злосчастной 58-й статье, зеленый – на тех папках, чьи хозяева оказались чисты перед законом, но по той или иной причине бывшие объектом пристального внимания со стороны органов.

Еще одно личное дело лежало непосредственно перед особистом. Обложки его Алексей не видел, так как папка была раскрыта. Но был уверен – это его, курсанта 2-й роты 3-го батальона Речкина, личное дело.

Пауза, которую выдержал особист, была не долгой, но очень томительной.

И как тогда – четыре года назад – вновь вздрогнул Алексей, вспоминая колючий взгляд из-под массивного выпученного лба с длинными, до самого затылка, залысинами и вопрос, который прозвучал неожиданно, точно гром среди ясного неба:

– Вы верите в Бога?

Никто и никогда не спрашивал у Речкина ничего подобного. Он – сын красного кавалериста, прошедшего Гражданскую войну, активист школьной партийной ячейки ВЛКСМ, а теперь один из лучших курсантов роты – даже в мыслях не мог допустить того, что подобный вопрос прозвучит в его адрес. И прозвучало это не от постороннего зеваки, а от начальника особого отдела училища!