Егор Самойлик - Ветер над сопками

Все стояли молча. Выражения их лиц не изменились, ни одной мышцы не дернулось на них, значит – все были согласны с лейтенантом.

– Что с оружием у нас? – спросил Речкин, повернув голову к Макарову.

Немного замешкавшись, Макаров медленно выдавил из себя, видимо, боясь ошибиться:

– Двадцать винтовок, пятнадцать целых магазинов к ним, четыре гранаты и один «ДП», – он сделал паузу, задумчиво уткнув взор в стену рядом с собой, – к тому же два трофейных «шмайсера» с половиной магазина, «ДП» с почти целым диском…

– Действуем так: каждому по винтовке и по десятку патронов. Одну гранату возьми себе, – повернулся он к Макарову, – еще одну мне и по одной… Давай Цецкаеву и Номоеву. Макаров движется первым, прикрывает наш выход из ДОТа при помощи «ДП». Если я погибну – меня заменяет Розенблюм, если погибнет и он – Макаров. Так, и еще… Всем взять по скрутке шинели, на улице очень холодно, да и для сна пригодится…

Алексей дал всем пять минут на перекур. «Перекур» оказался понятием весьма условным, так как последняя папироса была выкурена еще вечером. Бойцы разбрелись по ДОТу. Сидели молча, думая каждый о своем.

Речкин почти закончил делать скрутку из шинели, когда его отвлек голос Номоева:

– Товарищ лейтенант, вас один из раненых вниз просит!

Алексей противился этому визиту каждой клеточкой своего тела, но, поневоле став распорядителем судеб людей, находящихся здесь, не мог отказать по совести человеку, которого и так вынужден был бросить на верную гибель.

Цепляясь неуверенным усилием ослабших пальцев за холодный металл перекладин лестницы, Речкин осторожно спустился вниз. Он не был здесь с самого первого дня блокады и мысленно отстранился от этого места, оградив себя от леденящей душу картины человеческой обреченности. За эти несколько суток боев подвал стал самым настоящим хосписом. Все прекрасно понимали – отправили сюда, считай, списали в мертвецы еще при жизни.

В нечеловеческих условиях тяжелораненые бойцы завершали здесь последние дни своей жизни.

В холодном, сыром помещении, которое, по задумке инженеров, предназначалось для размещения дизель-генератора и прочего оборудования, но волею внезапного нападения немцев так и оставшегося пустым, лежали еще живые, но безнадежно израненные люди. Подвал был выбит прямо в скале, и от ледяного каменного пола раненых отделяли лишь подстеленные под них шинели. В подвале царила абсолютная тьма, и Речкин боялся шагнуть, чтоб не наступить ненароком на кого-нибудь из здешних обитателей.

– Миша! – позвал Алексей военфельдшера. – Где у тебя здесь была лампа?

Розенблюм молча спустился вниз, недолго повозился где-то в углу, пошаркал спичками о коробок, и через несколько секунд алый язычок огня, уходящий в стеклянную трубку лампы тонкой полоской черного дыма, осветил тесные каменные стены. Лампу эту Розенблюм раздобыл еще в первый день наступления егерей, ибо без света оказывать здесь помощь раненым было невозможно.

В подвале лежало трое раненых. Когда Речкин крайний раз посещал это помещение, людей здесь было битком. Теперь почти все они медленно разлагались в тамбуре.

Вонь в подвале стояла невыносимая. Даже хуже, чем наверху. Запахи сырости, медикаментов, крови, гниющего мяса и испражнений смешались в единое невообразимое амбре.

Михаил остался стоять у лестницы, держа в руке лампу и безмолвно-отстраненно поблескивая стекляшками очков.

Чья-то рука твердо вцепилась в галифе Речкина. Он вздрогнул и тотчас взглянул себе под ноги. Там лежал сухой, с глубоко впалыми щеками, крупным черепом, проступающим острыми углами через дряблую кожу, старик лет шестидесяти на вид. Глаза его, налившиеся упругими мешками, были закрыты, щеки плотно покрылись белой, как снег, щетиной, и лишь копна свалявшихся грязных русых волос выдавала его более молодой возраст.

Сухие, потрескавшиеся губы, местами покрытые белой, с черными разводами грязи, коркой, чуть шевелясь, прошептали:

– Командир, не бросай нас просто так!..

Речкин узнал «старика». Еще в первый день своего пребывания в ДОТе Алексей сам помогал спускать сюда этого солдата, прибывшего с первым пополнением из Мурманска. Правда, тогда он выглядел лет на пятнадцать моложе. Вчерашний учитель литературы одной из школ Мурманска, он в первый же день войны записался добровольцем на фронт и в первые же минуты наступления егерей был ранен. Осколки разорвавшейся рядом мины сильно искалечили ему обе ноги, лишив несчастного, по словам Розенблюма, шансов на полноценное продолжение жизни, даже при срочном вмешательстве хирургов.

– Мы не сможем взять вас с собой! Прости, отец, не сможем! – растерянно выдавил из себя Речкин.

– Я и не прошу! – Он так и лежал, не открывая глаз и не разжимая будто окостенелых пальцев. – Пристрели нас! Не мучь!

– Воды! Воды!.. – раздался стон из дальнего угла подвала.

– И воды нет у нас… – тихо, словно сам себе, ответил Речкин. – Последние капли вам отдали…

Солдат приподнял дрожащую голову и, сильно щурясь, попытался открыть глаза. Кромки век едва разошлись, и оттуда скользнули хрусталики слез.

– Ну хоть гранатку оставь! – не унимался вчерашний учитель. – Молю тебя, командир!

Речкин сглотнул резко подступивший к горлу ком, чувствуя, как кольнуло в уголках глаз, но нашел силы держать себя в руках.

– Живи, отец, покуда! Сколько отмерено будет – живи! И ты, и товарищи твои! Я не палач!

Алексей резко рванул галифе рукой, так что край их выскользнул из крепко сжатых пальцев солдата, и пулей устремился вверх по лестнице, чуть оттолкнув Михаила, который продолжал стоять с лампой в руках.

В тамбуре набились остатки защитников ДОТа. Прижимаясь друг к другу сплошной человеческой массой, бойцы мысленно отсчитывали последние минуты. У их ног, покрытые шинелями, лежали трупы павших товарищей. Едкий, сладковатый смрад хоть уже и был привычен, но здесь чувствовался гораздо сильнее. Раздражая голодные животы, он доводил до сильных рвотных позывов, потому бойцы зажимали носы руками, утыкались в скрутки шинелей, переброшенные через плечи.

Сердце бешено колотилось в груди Алексея. Ему казалось, что за последние дни чувства сильного страха и паники стали ему чужды. Однако нужда шагнуть в пугающую неизвестность вновь рождала в нем животный страх. Дождь продолжал неистово барабанить по каменной обкладке ДОТа, и это приходилось весьма кстати. Смысла тянуть с выходом не было. Время пришло.

– Пора, товарищи! – тяжело выдохнул из себя лейтенант.

Осторожно, стараясь не скрипнуть металлом о металл, Макаров задвинул засов. На него возлагалась самая ответственная и опасная задача – выходить первым. А ведь до последней минуты никто точно не знал, что там – за дверью… Не сидят ли у входа егеря, не наставлено ли на него с дюжину пулеметов, не заминирован ли он. Поэтому Речкин заставил Макарова напялить на себя каску и две шинели – хоть какая-то защита от осколков мин и гранат. Более того, Макарову, который держал в одной руке свой «ДП», предстояло еще и прикрывать отход остальных.