Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Он пришел сюда сразиться с пятью людьми, которые, как ему казалось, обманули его. Голеску не терпелось унизить их так, как он только что был унижен. Между тем, пока он разыскивал их глазами, он был поражен тем, что увидел других людей, о присоединении которых к движению он ничего не знал, их простое присутствие для него было сравнимо лишь с ударами плети со свинчаткой.

Ему захотелось подойти к каждому и спросить:

— И ты меня покинул? И ты? Неужели комиссар все-таки смог вас убедить? Откуда вам знать больше, чем я? Да как же вы могли в такое время перейти на сторону русских, когда они драпают на Урал? Объясните мне, мерзавцы, как только такое возможно?

Но их было слишком много, и на губах у них появилась иная улыбка — странная, с превосходством, твердая, одна и та же у всех, настолько уничтожающая, что Голеску вдруг почувствовал, как она обезоруживает его. Он не в состоянии был произнести ни слова. Ему хотелось одного — бежать, добраться до тех немногих, кого следовало бы держать в узде и не потерять.

Ударили в било, созывая на ужин, и звук этот раскатился в лагерной тишине гармоничным гулом патриархальной вечерни. Казалось, замерло само время. Удары, однако, неожиданно прекратились, шум толпы на дворе, проникающий сюда, сделался еще сильнее. Люди бросились к окнам, распахнули их и с жадным любопытством стали спрашивать стоящих внизу людей:

— Эй, черт побери, что там случилось? Эй, слышите?

Во второй раз черное предчувствие овладело полковником Голеску.

Ветераны лагеря называли деревяшку, повешенную над входом в кухню, с помощью которой оповещали не только о времени раздачи пищи, но и подъем, и отбой, исторической. Она была вырезана из куска черного, крепкого, как железо, дуба, который не поддавался даже хорошему топору. Дождь, снег и все превратности судьбы не смогли разрушить ее. Даже удары колотушки в течение стольких лет смогли пробить в ней углубление всего лишь на глубину ладони.

С тех пор как полковник Балтазар сумел занять пост шефа кухни, деревяшка перешла в его владение. У бывшего командира полка, в прошлом завсегдатая бухарестских салонов, человека с наклонностями сноба даже в условиях фронта, теперь не было большего удовольствия, чем торжественно появляться в определенные часы на пороге кухни в форме начальника по делам кулинарии с колпаком на затылке и бить колотушкой по деревяшке.

В такие моменты происходило нечто необычайное. Шум толпы мгновенно прекращался, люди останавливались и взволнованно слушали, пока полковник Балтазар ритмически бил колотушкой с тем чувством и мастерством, которому позавидовал бы любой православный монах. Толпа немедленно затихала. Движение прекращалось.

Затем полковник церемонно поднимал руки вверх и громко по-французски, не без юмора, учитывая ситуацию, произносил перед нетерпеливой толпой:

— Дамы и господа! Пожалуйте к столу! Сегодня я имею честь подать вам настоящий русский борщ и румынскую яичницу, приготовленную из американского яичного порошка!

Но в тот вечер впервые столь заметная в Березовке личность, как полковник Балтазар, к всеобщему удивлению, была остановлена при исполнении своего служебного долга. Только он приготовился воздеть руки к небу под всеобщий шум, как вдруг с грохотом хлопнули двери здания комиссаров и антифашисты всех национальностей из актива движения, словно настоящие продавцы газет, толпой высыпали во двор. Они пронзительно, с необычным возбуждением кричали:

— Специальное сообщение Совинформбюро, переданное десять минут назад по московскому радио! Последние известия с фронта! Окончательное изменение соотношения сил в пользу Советской Армии!.. Войска Советской Армии перешли в контрнаступление севернее и восточнее Орла… Немецкие «пантеры» вынуждены отступать… Гитлеровцы несут значительные потери… Курская битва вошла в финальную фазу…

Майор Харитон поднимался со стороны парка вместе с младшим лейтенантом Андроне и капитаном Новаком. Прислушавшись к неожиданно возникшему по неизвестной причине шуму толпы, они поняли, что совершилось невозможное. Так могли объявить лишь о падении Москвы или об окончании войны. Они бросились туда со всех ног, словно желая увидеть страстно ожидаемое чудо.

Но, столкнувшись с суровой правдой, они от неожиданности растерянно и беспомощно остановились как вкопанные, словно натолкнувшись на стену. После слепого мечтания, в котором они пребывали до сих пор, новая реальность была для них дикой, как кошмар.

— Невозможно! — истерически бормотал Новак. — Невозможно!

Он обхватил сначала Андроне, потом вцепился с отчаянием в Харитона и начал его трясти.

— Вы верите? Скажите, вы верите?

Лица того и другого отражали мрачный страх. Они, застыв, смотрели куда-то в пространство. Новак вдруг надрывно зарыдал, бессильно уронив руки, и прижался к стволу дерева, а потом обхватил в конвульсии ствол, кусая от досады горькую кору.

— Не верю! — бессмысленно продолжал он стонать, не обращаясь ни к кому. — Это был наш единственный шанс. Должен же быть у нас единственный шанс, Хотя бы до того… — Он испугался, что проговорится, и осекся на полуслове, продолжая подавленным от волнения голосом: — Скажите, что это неправда! Сжальтесь надо мною и скажите, что в этом нет ни капли правды!

Андроне холодно и беспощадно, как оракул, произнес:

— Все правда. Даже иллюзии невозможны. От такого и до петли недолго, ну и пусть!

Что-то перевернулось внутри у Новака, ему вдруг все стало ясным.

— Тогда надо немедленно действовать, — прошептал он самому себе. — Немедленно! Пока не поздно. Сегодня ночью!

И он, пошатываясь, пошел, поглядывая то вправо, то влево в поисках Штефана Корбу или Балтазара-младшего. Новак решил бежать немедленно. Вскоре он затерялся в толпе, позабыв о колотушке Балтазара-старшего и соблазнительном запахе кухни.

Неожиданно рухнули песочные замки, развеялись самые безумные надежды. В новых комментариях теперь меньше всего принимали в расчет ультиматум, который Германия, по их мнению, должна была бы предъявить к этому времени Советской России. Каков же должен быть у русских военный потенциал, насколько гениальна должна быть стратегия, чтобы в таких обстоятельствах всего лить спустя неделю после начала немецкого наступления («Господи, всего лишь одна неделя!») превратить предполагаемый крах в победу!

Все смешалось в толпе, как в головокружительной карусели: среди бледных, растерянных лиц с перепуганным, оторопелым выражением глаз тут и там виднелись лица, полные ликования, со сверкающими от радости глазами. Ограниченный мир березовского лагеря метался между двумя крайностями: разочарованием одних и радостью других.