Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Отражая правду или только часть ее, эти легенды способствовали созданию таинственности вокруг персоны Голеску, приподнимая его над другими из-за трагического ореола. Никто еще не осмеливался, даже те, кто пользовался его симпатией и дружбой, вызвать Голеску на откровенность.

Вот почему Новак напряг все свое внимание, полагая, что ему первому выпала судьба узнать то, что всем было заказано.

Но Голеску сам испугался своего признания. Он, как при опасности, приготовившись к защите, стал вдруг колючим и сквозь зубы процедил:

— А, глупости! Сделай любезность, забудь обо всем, что я тебе сказал. Слышишь, Новак! Все!

В этот момент он, к своему собственному удивлению, понимал, что раскрыл свои тайны больше, чем сделал бы на исповеди духовнику. Запрещение вызвало, скорее, обратную реакцию. Оно давало повод к развитию самой безудержной фантазии. Он прекрасно понимал, что этой же ночью, сразу после расставания, Новак придумает новую легенду, основанную на фактах, которые, по его клятвенному утверждению, он якобы слышал от самого Голеску.

Теперь Голеску было все равно. Новая тревога овладела им. Напрасно он воображал, что, освобождая душу от нахлынувших чувств, он освободится от чувства страха, которое давно покоится в его душе. На мгновение Голеску воочию представил себе катящийся на него огромнейший каток, готовый вот-вот ударить и раздавить его. Положение было безвыходным.

В конце аллеи промелькнули две тени. Новак неожиданно поднялся, вглядываясь в темноту.

— Не бойся! — успокоил его полковник. — Мне кажется, это Андроне, а другой вроде бы Харитон. — Голеску тоже встал, внимательно приглядываясь. — Да, это они! Ищут меня.

Андроне и Харитон подошли твердым, размеренным военным шагом. Голеску стоял, ожидая их, словно ввинченный в землю, обхватив руками ручку палки.

— Покончено? — встретил он их. — Ну как, существует ли еще движение?

— Плохие вести! — произнес мрачно Андроне.

В глазах Голеску под оплывшими веками заметался огонек.

— Хочешь сказать, что ничего не добился?

— Не сумел. Наоборот, движение получило новое подкрепление.

— Как раз теперь? — Голеску принужденно и фальшиво засмеялся вопреки всем страхам, которыми был одержим. — Надо же быть ненормальным, чтобы в такое время присоединиться к движению.

— Эти люди вовсе не сумасшедшие, — твердо возразил Андроне.

— Так позволь, кто же они?

— Пять ваших «штабистов» во главе с капитаном Ротару и майором Ботезом!

Предчувствие оправдалось.

Полковник Голеску под сочувствующими взглядами своих трех подчиненных бессильно опустился на скамейку.

Он с трудом поднялся. Присутствующие хорошо знали, что длительное молчание может в любое время превратиться во взрыв, и боялись его тревожить. Но ожидаемого взрыва не произошло. Голеску, не обращаясь ни к кому, довольно спокойно спросил:

— Где они теперь?

Присутствующие переглянулись, но не ответили.

— Кто? — наконец тихо произнес Андроне.

— Новоиспеченные антифашисты.

— Пошли в библиотеку.

Голеску вздрогнул:

— Узнали, значит, туда дорогу?

— Узнали, — пробормотал на этот раз Харитон. — Думают похаживать туда каждый день.

— Отныне и впредь забудут туда дорогу! — прогремел Голеску, испугав своим голосом дремавших в ветвях птиц. — Я покажу им, кто здесь командир.

Но в душе он не был уверен, что Ротару, Ботез и другие трое «штабистов» будут его слушать и, более того, что он сможет сбить их с того пути, по которому они пошли. До сих пор такое ему не удавалось. Когда люди начинали чувствовать влияние комиссара, оно прежде всего сказывалось на их сознании и воле. Однако ему было необходимо попробовать удержать их при себе, попробовать хотя бы с отчаяния. И так как он сердился больше на себя, чем на последних пятерых «предателей», то любой провал он воспринимал раздраженно, понимая, что теряет авторитет перед лицом тех, кто возлагал на него надежды. Вот почему Голеску поспешил туда. Он должен был показать, что еще не утратил силу, хотелось излить весь свой яд ненависти, чтобы обрести покой.

Пройдя половину аллеи, он вдруг остановился, сделал неопределенный жест, словно желая кого-то от себя отогнать, и хмуро произнес, не поворачивая головы:

— Нет, нет! Занимайтесь своим делом! Я иду один!

Но остальные и не думали следовать за Голеску. Они наблюдали издалека, как он, прихрамывая, скользит вдоль парка, словно подгоняемый какой-то волшебной силой.

Библиотека находилась в карантинном бараке, на втором этаже, где для каждой национальности была отведена специальная комната.

Вскоре здесь создалась своеобразная атмосфера. Так установилось, что если человек по собственной инициативе приходил сюда и просил произведения Маркса, Ленина, Горького или Шолохова, переведенные на соответствующий язык, присаживался где-нибудь в самом отдаленном уголке под внимательными и довольными взглядами присутствующих, то его появление здесь считали как присоединение к антифашистскому движению. Даже тогда, когда он просил Эминеску, Крянгэ или Садовяну, Гете, Данте или Петефи, разумеется в оригинале, вывод делался тот же самый.

Горячо и бурно в библиотеке обсуждались как самые острые проблемы жизни, так и потрясающие открытия, которые делали читатели, с жадностью прочитав книги.

Здесь же проходили заседания каждого национального антифашистского актива под прямым наблюдением и руководством соответствующего комиссара.

И так как Голеску было известно, какое мнение может вызвать его появление в библиотеке, он под испытующими взглядами десятков людей, боясь, как бы о нем не подумали что-либо, повернулся к находящимся вблизи людям и на всякий случай уточнил:

— Не беспокойтесь, я не продаюсь так легко! У меня спорное дельце с господами наверху.

Комната, отведенная для румынской библиотеки, была самая узкая, длинная, с высоким потолком и окнами, выходящими во двор. Вдоль стен стояли четыре шкафа без стекол и дверок, набитые книгами, и каждый мог брать их сколько угодно. С тех пор как увеличили паек папирос, библиотекари перестали бояться, что их книги пойдут на закрутки для махорки, перекупленной у тех, кто работал вне лагеря. В глубине комнаты на стене висели портреты Маркса и Ленина. Их взгляд был таким мудрым и проникновенным, что Голеску они на мгновение показались живыми, наблюдающими не только за его движениями, но и за его мыслями.

Чувство удивления усиливалось под взглядом десятков устремленных на него глаз. Непонятное появление там полковника Голеску вызвало на какое-то мгновение всеобщее оцепенение, за которым последовало вполне понятное смятение. Люди сидели вокруг небольших квадратных деревянных столиков, на лавках, прибитых прямо к полу, или группами по углам и около окон. Они делились впечатлениями от прочитанных книг с тем же интересом, с каким сообщали друг другу различные рецепты кулинарии; анализировали положение на фронтах с тем же хладнокровием, с каким подготавливали будущее Румынии. Вот почему молчание и удивление, с которыми был встречен Голеску, казались еще более напряженными. Но не удивление и молчание остановили Голеску на пороге.