Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Но вот Голеску заметил капитана Новака и резко вырвал его из потока толпы. Словно намереваясь обнять капитана, он подтащил его к своей груди. Лицо Голеску было по-прежнему неподвижно-сияющим, но голос звучал зло и глухо прямо в лицо:

— Эй, аргонавт, что с тобою? Вроде бы избегаешь меня.

— Нет! — едва слышно пролепетал тот.

— Нет, избегаешь! Четыре дня я жду доклада — и никаких признаков.

— В последнее время вы были очень заняты.

— Ладно! — саркастически улыбнулся полковник. — Зайди ко мне! Когда тронетесь на поиски «золотого руна»?

— Готовимся.

— Долго, долго, очень долго! Не проводишь ли меня немного? И попытайся быть более конкретным, говори без околичностей.

Капитану Новаку нечего было бояться мстительного гнева господа бога за нарушение клятвы. Голеску уже знал о плане побега. Новак признался ему из чувства особого усердия в деле, которому сам служил, чтобы похвалиться своей храбростью перед Голеску и показать ему свою преданность посвящением того в столь секретный план. У него были все основания верить, что Голеску ни за что на свете не предаст его.

Но Голеску воспринял тогда его признание с некоторым скептицизмом. Более того, он долгое время считал побег абсурдным. Капитан Манфред Бланке был тому живым примером. К тому же события под Сталинградом несколько ослабили его интерес к любому антисоветскому мероприятию и подрыву антифашистского движения. Но вот неожиданно Голеску начал проявлять растущий интерес к деталям плана Новака. Он не только был согласен с избранием Штефана Корбу (хотя бы для материальной помощи, которую тот мог им оказать) и подсказал мысль о третьем участнике группы в лице лейтенанта Барбу Балтазара (которого считал предприимчивым, сильным и особенно враждебно настроенным по отношению к русским), но и просил Новака ежедневно, а при необходимости несколько раз в день, информировать относительно деталей, связанных с организацией побега. Глупость, которую совершал Новак, состояла в том, что, не поставив двух своих товарищей в известность, он не задумался хотя бы над тем, какую цель во всем этом преследует полковник.

Как видно, эта встреча предназначалась как раз для того, чтоб раскрыть тайную мысль полковника.

Проходя случайно мимо фон Риде и доктора Кайзера, Голеску, сухо улыбаясь, церемонно поприветствовал их и, хитро подмигнув, бросил в сторону Риде:

— Мои поздравления, старый воздушный пират!

Вдруг он почувствовал, что кто-то пристально смотрит ему вслед. Под этим взглядом Голеску повернулся и увидел сначала открытое окно кабинета румынского комиссара, а потом заметил Тома Молдовяну, стоящего между Сильвиу Андроне и майором Харитоном.

— Имею честь приветствовать вас, господин комиссар!

За этой напыщенной фразой, особенно если она относилась к рабочему-коммунисту, скрывалось презрение, ненависть, высокомерие, стремление унизить комиссара перед присутствующими при этом людьми, сознание того, что он легко побеждает его всесильную политику.

Всего лишь мгновение длилось это их противоборство глаз, но взгляд Голеску сулил суровый приговор, исполнение которого затягивается ровно на столько, сколько необходимо было немцам достигнуть Березовки.

«Ты потерял родину, ты потерял жену, а теперь потеряешь и жизнь! Мои люди тебя взяли в клещи, а ты и не ведаешь того. Они разложили твое движение и теперь только надут моего сигнала, чтобы начать массовое уничтожение таких, как ты. Ну что ты скажешь после этого, комиссар?»

Потом он демонстративно повернулся и заковылял дальше с видом победителя в сопровождении капитана Новака…

Они вошли в парк и зашагали по боковой аллее.

— Слушаю тебя! — коротко приказал Голеску.

Новак готов был удовлетворить любое любопытство полковника. Убедившись, что никто не сможет их подслушать, он сдавленным голосом произнес:

— Мы достали самое главное.

— То есть?

— Два комплекта русской одежды и компас.

— И этого вам достаточно?

— Нам нужна была бы карта области, но я боюсь, что в случае неудачи эта карта приведет нас прямо к расстрелу.

Голеску шел словно проглотив аршин. Говорил он ледяным, бездушным тоном:

— Если ты начинаешь уже сейчас трусить, лучше откажись, Новак!

— Но мы обязаны взвесить все, господин полковник!

— Пожалуйста!

— Карту могут посчитать за военный предмет.

— А компас — нет?

— Скорее можно отказаться от компаса, чем от карты.

— В конце концов, зачем вам карта? Компас куда важнее.

— Вот это я и говорю остальным: достаточно того, что мы будем придерживаться западного направления.

— Самое главное, Новак, никогда не идите по открытым местам.

— Разумеется, господин полковник! Напропалую не пойдем.

— Вы должны пройти даже сквозь фронтовую полосу, где многие сложили голову.

Понемногу с лица Голеску исчезла суровость, на губах его появилась улыбка. Он взял Новака под руку.

— Собираем продукты, — сообщил ему капитан. — Кое-что скопили, по мало.

— Особенно не нагружайтесь, иначе будете выглядеть, как старики, собравшиеся на рынок.

— Только самое необходимое, господин полковник. Хотя бы на первые дни.

— В случае чего все бросайте и деритесь. Когда гонит лагерный страх и дурманит мечта о свободе, можно кормиться корнями. В случае чего воруйте, убивайте, ни на что не обращайте внимания. Ради такой цели никакая жертва не должна казаться большой.

— Как знать? — неопределенно промолвил Новак. — Воровство и убийство — дело опасное.

— Почему?

— В случае чего, сами понимаете… смертная казнь!

— Опять струсил, Новак?

— Бог его знает! Временами…

— Да нет, нет! — упрямо твердил Голеску, — Не поймают вас. У них теперь своих дел по горло, будут они обращать внимание на каких-то бродяг, которые свернули голову цыпленку.

— Ох, не о том вы говорите!

— О том, о том! По мне — что цыпленок, что человек. Все равно доберетесь до наших… А день какой назначили?

— Ждем благоприятного расположения звезд! — засмеялся Новак, рассчитывая, что шутка разрядит суровость полковника. — Я хочу сказать, что все зависит от многих факторов…

— Понимаю! — перебил его Голеску. — Очень хорошо понимаю!

Голос его обрел металлическую твердость, непреклонность, неожиданную резкость. Удивленный переменой его тона, Новак повернулся к нему всем телом, желая найти на его ставшем теперь каменным лице с глубоко обозначавшимися морщинами причины этой суровости. Но на смуглой физиономии ничего нельзя было прочесть. Взгляд Голеску остановился на густой листве деревьев, колючей проволоке и высокой каменной стене. Казалось, он уже видел силуэты трех беглецов, изо всех сил торопящихся к линии фронта.