Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Лишь этим объяснялось, почему слух, возникший в комнате румынских «штабистов», был подхвачен всеми казармами лагеря как достоверный. Голеску сказал:

— Эвакуация может начаться в любое время. Всем приготовиться…

Лихорадочное состояние настолько сильно овладело пленными, что многие из них спали полуодетыми, с узелками под головой, держа одной рукой сапоги или ботинки. По правде сказать, в первую очередь их пугала перспектива форсированного марша куда-нибудь подальше от фронта, но не менее сильно в них горела и надежда на победоносное наступление немцев во время окружения Москвы, в клещах которого мог оказаться и лагерь в Березовке, а это в конце концов принесло бы им свободу.

Но каким бы противоречивым ни было положение на фронте в восприятии умов здешних людей, сколь бы грустными и из ряда вон выходящими ни были ожесточение и последствия, которые неизбежно из этого вытекали, большинство пленных продолжало ясно мыслить и смотрело на эту возню трезвыми глазами.

Среди тех, кто любыми средствами поддерживал в людях спокойствие и ясность мышления, был комиссар Тома Молдовяну…

Как всегда, кабинет комиссара был полон. Перед Молдовяну сидели члены актива и просто симпатизирующие антифашистскому движению из числа тех, кто душой и телом тянулся к нему. Были здесь и колеблющиеся, которым Молдовяну никогда не запрещал запросто бывать у себя.

Люди привыкли заходить туда, как к себе домой, даже если для этого не было никакого повода. Они рассаживались на стульях или подпирали стены стоя, а то и просто устраивались на полу, сами брали из кисета табачок, который всегда был для них у комиссара, попыхивали огромными самокрутками и слушали. Одни очертя голову бросались в споры, другие не осмеливались открыть и рта. Никто от них ничего не требовал, никого не принуждали к каким-либо заявлениям о присоединении к движению. Они могли находиться там сколько им заблагорассудится, могли уйти в любое время, и никто не стал бы их удерживать.

Взбудораженные или равнодушные, присоединившиеся к движению или продолжавшие оставаться нейтральными, они, однако, отражали определенный накал атмосферы внутри лагеря. Но сам факт того, что люди, не принуждаемые никем, переступили порог комнаты комиссара, следовало расценивать как победу. Особенно в атмосфере паники и разброда, которые все еще продолжали царить среди пленных. В самом деле, можно было удивляться влиянию, которое комиссар оказывал на некоторых из них особенно теперь. Столь же поразительной была и необходимость для определенного круга людей искать с помощью Молдовяну хотя бы минимального душевного равновесия во всеобщем безумстве людей.

Только Штефан Корбу приходил сюда по иным причинам. Его привязанность к Молдовяну объяснялась лишь тем, что тот побуждал Корбу к мыслям об Иоане. Он приходил, садился, как обычно, на пол, слушал, что говорит один или другой, ничего не воспринимал, словно вокруг него были не люди, а тени. Сквозь прищуренные веки он все время приглядывался к Молдовяну. Ему часто казалось, что ослепляющий образ Иоаны волшебно воплощается тут, рядом, в убийственно очаровательную реальность. Любое слово, произнесенное комиссаром, любой его жест, любая серьезная проблема спора для Корбу были лишь толчком к возрождению в памяти образа Иоаны. А в другом он и не нуждался.

Штефан Корбу вошел в кабинет в тот момент, когда Молдовяну открывал окно. В его резких движениях явно чувствовался гнев. Под низким потолком висело густое облако табачного дыма. Корбу остановился возле двери, прижавшись к стене. Холодный вечерний воздух ворвался в раскрытое окно, проник глубоко в комнату. Молдовяну немного постоял, держась руками за раму, жадно вдыхая чистый воздух, и вдруг как-то встрепенулся. Это невольно привлекло внимание Корбу. Он увидел сквозь ветки берез, как по ту сторону парка, в госпитале, кто-то открыл окно врачебного кабинета. В той неожиданности и эмоциональности, с которой Корбу воспринял виденное, таились те же самые чувства, что и прежде, когда Иоана действительно находилась там. Впечатление у обоих было настолько сильным, что оба затаили дыхание.

Молдовяну первым очнулся от околдовывающего чувства. Потер ладонью лицо, чтобы прийти в себя, и повернулся к Штефану.

— Нет! — воскликнул он. — Не могу согласиться с вами. Больше ничего, чем сказать, что их слухи абсурдны, я сделать не смогу. И бог весть сколько раз я это уже делал! Они же ни на йоту не верят моим объяснениям, тем хуже для них! Не везти же их на Карельский фронт, чтобы они посмотрели, продолжается ли война с Финляндией и что пленные финны не репатриированы, а лишь собраны вместе в один созданный для них специальный лагерь. И под Курск я их не повезу, чтобы показать, что ни один советский маршал не попал в окружение и что на самом деле ваши генералы во главе с фон Паулюсом находятся в лагере около Москвы. Или, может быть, поехать с ними на берега Каспийского моря, чтобы удостовериться в том, что легочные больные, выздоравливающие от тифа, инвалиды и генерал Кондейеску живут в санатории? Может, попросить турецкого посла нанести нам специальный визит, чтобы любители слухов убедились, что ему никто не выдавал мандата посредничать для выяснения у Германии условий капитуляции? Ну нелепо же! Так что господам остается лишь спать с узлами под головой и спокойненько ожидать появления немецких танков у ворот лагеря. А мы будем продолжать передавать правду об обстановке на фронте, как это делали всегда, честно, открыто, подробно. Лично я не вижу причины для озабоченности. Одним словом, не вижу необходимости в проведении мер, предложенных вами.

Штефан Корбу наконец понял причину гнева комиссара. Но к кому он был обращен? Слабый свет уходящего дня не позволял хорошенько разглядеть лица людей, находящихся там. Потом непроизвольно, следя за взглядом комиссара, он рассмотрел красивую голову Андроне, слегка склоненную набок.

— И все-таки я считаю это единственным выходом, — упорно настаивал тот.

— То есть? — недоуменно спросил Молдовяну.

— Сотрем в порошок к чертовой матери всех, и в первую очередь Голеску со всеми его реакционерами. Иначе они нас передушат до одного. В одно прекрасное утро мы, антифашисты, окажемся задушенными тем смрадом, который Голеску и его сподручные распространяют среди нас. Разве вы не понимаете, что их нельзя более терпеть?

Резким движением комиссар рванул воротник. Этот жест, вероятно, был своеобразной нервной разрядкой.

— Но как вы не можете понять, что такого рода мера не была бы лояльной?

— На мой взгляд, она была бы единственно необходимой мерой! — ответил на этот раз вызывающе Андроне.

— В ущерб движению? — вмешался доктор Анкуце.