Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Следовательно, в этом отношении я ошибаюсь, да?

— Да! Уверяю вас, ошибаетесь!. Что я стал бы делать вне движения? Что случилось бы со мною, если бы я перестал верить в движение? Нет, прошу вас, не думайте обо мне так.

Голос его звучал взволнованно и искренне. Комиссар поднялся.

— Тогда убедите Голеску, что у него нет причины бояться за свою жизнь. Я знаю, что он ждет этого ответа. От вас ждет его.

При этих словах комиссара рот Андроне перекосился, а сам он весь как-то сгорбился, словно от удара грома.

— Вернее сказать, — продолжал комиссар, — абсолютно необходимо, чтобы именно вы принесли ему эту весть. Хотя бы только с той целью, чтобы он не почувствовал к вам отвращения после того, как узнает, что именно вы выступали здесь против него. А он, я убежден, узнает об этом. Вот так все и станет на свои места, господин Андроне! Не вы оказались жертвой слухов, распространяемых реакцией. У меня нет сомнений в отношении вас, а Голеску и его окружение могут спать спокойно… Разве это не момент для нашего примирения?

Но Штефан Корбу, как и Сильвиу Андроне, а с ними и все остальные почувствовали в словах комиссара оттенок презрения. Стало ясно, что за его словами скрывается нечто большее, чем то, что он говорит. Разговор с Андроне явился своеобразным свидетельством того, что Молдовяну способен отличить в каждом из присутствующих правду от лжи. Но сможет ли Молдовяну сделать это, когда люди преподнесут эту ложь в золотой оболочке? Что он знает о каждом из них в отдельности, если многие тщательно скрывают свое прошлое? Какие слова могли бы выразить различие между ними, если преданность к движению определяется словами, а они одни и те же для всех? Было бы, разумеется, идеально подвергнуть людей проверке на оселке жизни и смерти. Но такое в лагерных условиях исключалось. Тогда как установить, кто честен, а кто нет?

«Вот, например, — размышлял в это время Штефан Корбу, — что можно сказать об Андроне и Харитоне? Если правда, что Андроне стало страшно и он захотел во что бы то ни стало бежать из рядов антифашистов, чего же здесь надо Харитону? Ведь известно, они спят рядом и делятся между собой всем, что у них на душе. Чем можно объяснить их присутствие здесь после того, что произошло у них, например, с доктором Анкуце?»

Андроне сидел, опустив голову, казалось, он был подавлен и взволнован.

— И все-таки, господин комиссар, — сказал он, помолчав немного, — вы мне предлагаете примирение в зависимости от обстоятельств?

Молдовяну улыбался. Он обошел Андроне и посмотрел на него с улыбкой:

— Клянусь, что нет.

— Вы все-таки имеете слишком превратное обо мне представление.

— Я ничего не таю в своей памяти.

— Если об этом не позаботятся другие и не напомнят вам.

— Не в моих правилах прислушиваться к наушничеству.

Андроне резко повернулся на стуле и обиженно посмотрел на комиссара.

— Не знаю почему, но у меня такое чувство, что вы смеетесь надо мной.

— Господин младший лейтенант! — вспылил Молдовяну. — Я не примечал за вами такой способности все осложнять.

— Я хочу вас убедить, что…

— Но я ведь тоже человек под богом! Так что не стоит возвращаться к первородному греху.

Взгляд у Андроне сделался тоскливым, в голосе слышались нотки унижения.

— Вам легко сохранять хладнокровие даже в самых критических ситуациях.

— Почему мне легче, чем вам?

— Потому что я впервые призван противостоять людям Голеску.

— Я его тоже впервые узнал здесь.

— Но вы более зрелый человек, у вас богаче житейский опыт. Вам приходилось иметь дело с военными трибуналами, вы прошли через тюрьмы, встречались с прокурорами разных мастей, доставалось вам и от королевских обвинителей…

— Куда там, завидный опыт, — ответил с иронией Молдовяну.

— Как бы там ни было…

— Нет, господин Андроне! Надо вам сказать с самого начала, что я познал только «прелесть» тюрем. От трибуналов, процессов у меня не осталось никаких особо «приятных» воспоминаний. Я имею в виду последний процесс. На допросах меня отделали с таким мастерством, что на процесс вынуждены были доставить на носилках. Я не знаю, какого цвета были стены трибунала и как выглядел королевский прокурор, который держал обвинительную речь. Я был наполовину живой, наполовину вознесенный на небо. Так что, как видите, господин младший лейтенант…

Но Сильвиу Андроне более не слушал комиссара. Щеки его стали красными, и единственный, кто из присутствующих заметил, как сверкнул торжествующей радостью его взор, брошенный в сторону Харитона, был Штефан Корбу. Вот, значит, что преследовал Андроне: заставить комиссара сделать столь простое и банальное заявление. Штефан Корбу представлял себе, какому мучительному испытанию подверг Андроне Харитона, если он попытался разыграть столь отчаянную игру намеков лишь для того, чтобы обрести собственное спокойствие.

«Эх, комиссар! — мысленно подсмеивался Корбу над Молдовяну, — Мне кажется, эти господа тебя провели. Не знаю, что от тебя останется, если ты сам не поймешь, какой троянский конь вошел в твою крепость. Я ж тебе об этом никогда ничего не скажу…»

Вообще, людям нравилось слушать, как комиссар рассказывает о своей жизни. Штефан Корбу тоже любил слушать его, поскольку каждый его рассказ навевал мысли об Иоане. Но теперь его интерес сконцентрировался на этой двойной паразитирующей клеточке «Харитон — Андроне», присутствие которой его интересовало более всего.

Андроне медленно поднялся со стула и подошел к раскрытому окну. Глубоко вдохнул в себя воздух и вдруг резко обернулся к комиссару:

— Подойдите сюда и посмотрите, как Голеску любуется своей работой. Бестия! — добавил он, помолчав. — Он даже и не думает, что завтра ему придется плакать над ее развалинами.

Неведомо откуда в следующее мгновение справа от комиссара появился майор Харитон. А Штефан Корбу продолжал комментировать в своем стиле картину у окна: «Христос между двумя разбойниками…»

Сеятель пустых иллюзий стоял посреди двора, как всегда опираясь на суковатую палку, более величественный, чем когда-либо. Он торжествующе смотрел на мир, с наслаждением созерцая дело своих рук. Люди суетились вокруг него, как в развороченном муравейнике. Их странное поведение, причиной которого мог быть и Голеску, отражало судорожное состояние душ военнопленных. Голеску следил за этим анархическим беспорядком с удовлетворением абсолютного властителя судеб.

«Мне нужен хаос! — думал он расчетливо и холодно, как перед военной операцией, особым стратегом и организатором которой он себя считал. — Только в хаотическом состоянии жизни я чувствую себя уверенно».

Люди проходили мимо него, выражая униженность и раболепства своей боязливой почтительностью. «Карающий бич господа бога», как любили называть его сторонники, ломал любое возможное упорство и подчинял себе людей простым сверканием жестоких глаз. Но на этот раз лицо его излучало лучезарный свет, хотя он ни на кого не обращал внимания. Казалось, он ищет кого-то, а тех, кто сам хотел бы остановиться около него, он, не говоря ни слова, провожал тут же едва уловимым кивком головы.