Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

В тот же день начались дожди. Стояли первые дни сентября. Дождь был бесконечным, холодным, словно погребальный плач. Только после окончания дождей на четвертый день пришла новая санитарная машина и я смог уехать с поля последнего боя. Я прошел пешком по этому потрясающе ужасному кладбищу с двумя тысячами убитых, безразлично ожидающих прославления. Вот отсюда, госпожа доктор, и начинается рассказ о фотографиях.

Столь пространное вступление, сделанное Ульманом в такое позднее время только для того, чтобы как-то занять их, сидящих на лестнице перед изолятором Кайзера, казалось непонятным. Может быть, он надеялся, что коллеги устанут слушать и оставят его в покое, может быть, он хотел вызвать у них еще больший интерес?

— Продолжайте, господин доктор! — сказал Молдовяну, и голос его прозвучал необычайно сурово.

— Да! — покорно согласился Ульман. — Сию минуту, господин комиссар! У вас не найдется папиросы?

— Прошу! — Молдовяну через плечо протянул ему кисет с махоркой. — Но вы, кажется, не курите!

— Я бы сейчас выпил чего-нибудь крепкого, даже не знаю почему…

— Понимаю! Тогда курите. От махорки вам станет легче.

Ульман начал рассказывать дальше лишь после того, как все скрутили себе цигарки и закурили. Он воспользовался паузой, чтобы размяться от долгого сидения. Затем под огромным сводчатым потолком госпиталя в ночной тишине, окружавшей стены, снова послышался его глухой голос.

— Меня послали впереди похоронных команд в надежде, что среди двух тысяч убитых вдруг окажется кто-нибудь живой. Они лежали на огромном поле, гладком, как ладонь, обожженном взрывами и пожарами, среди пожираемых огнем танков и перевернутых вверх колесами пушек. Я стоял на кургане перед этой невиданной панорамой, ожидая, что кто-нибудь встанет и закричит: «Я жив!» Но никто не поднимался. Санитары и носильщики рассыпались по всему полю, нагибаясь к каждому трупу и внимательно разглядывая мертвых в надежде найти раненых. Раненых не было. А было только две тысячи трупов, распростертых на земле в самых невероятных позах. Русские перемешались с немцами, солдаты с офицерами, старики, женщины, дети, эвакуированные из соседних сел, которые были срезаны на моих глазах пулеметной очередью, когда они искали спасения. Их расстреляли в спину из пулеметов.

После трехдневных дождей трупы раздулись, деформировались так, что на многих лопнула одежда… Я был потрясен видом этой бойни. Я не мог примириться с мыслью, что принадлежу к тому высшему клану Германии, который был и будет до конца войны причиной смерти таких вот людей. Мне захотелось бежать, чтобы хотя бы так среагировать на трагическую смерть павших, независимо от того, были то немцы или русские. И конечно, я довел бы эту мысль до конца, не думая о риске и бесполезности такого поступка, если бы не другое видение, столь же фантастическое, не представилось моим глазам. С земли поднялась, явившись, казалось, из тайных глубин смерти, женщина с ребенком на руках…

У всех по спине пробежали мурашки.

— Женщина с ребенком на руках! — еще раз повторил Ульман, чтобы усилить образ двух живых существ на фоне трупов. — На ее окаменевшем лице не было и следа осуждения. Она молча шла ко мне, держа ребенка на руках, и не для того, чтобы омрачить мне душу или предать проклятью. Она просила сострадания. Просила у меня, у того, кто принадлежал клану войны, у виновника совершенного преступления. Она просила сострадания к раненому осколком мины сыну. Этот человечек должен был во что бы то ни стало жить для того, чтобы показать, что в конце концов торжествует иной гений, гений разума и гуманности! Я тогда сказал: «Иди сюда, женщина!» И мы пошли рядом к остаткам догоравшего села, туда, где стоял наш полевой госпиталь. Раненых собрали очень мало, так что у меня было достаточно времени, чтобы заняться ребенком. Три дня и три ночи я с безотчетным отчаянием боролся со смертью, словно это был мой собственный ребенок. Три дня и три ночи безотлучно сидела мать на пороге разбитого дома, в котором находился операционный стол. Я давал ей есть, но она не ела, солдаты гнали ее, но она не уходила. Всегда молчаливая, она искала только меня и пристально смотрела мне в глаза взглядом скорбящей матери. Потом, когда ребенку уже не угрожала смерть, я устроил обоих в развалинах дома неподалеку. Часто вечерами, после окончания работы в госпитале, я заходил туда, чтобы посмотреть, как идут дела. Ни мать, ни я не произносили ни слова. Мы спокойно ждали, каждый по своей причине, когда мальчик снова произнесет слово «мама». Возможно, именно тогда моя душа и очистилась бы окончательно, стала бы более спокойно воспринимать то, что уничтожалось против моего желания, если бы… Да, всегда появляется это таинственное «если», которое бросает нас в другую крайность понимания происходящего. Она-то и продемонстрировала, насколько силен в человеке зверь. Этим человеком был один немец, который в первый же день увидел меня идущим с женщиной в деревню. Он знал все, что я сделал для спасения ребенка. Более того, он сам принял участие в устройстве двух несчастных. Однажды я слышал, как он оправдывал мой милосердный поступок перед другими офицерами. Возможно, и его взволновало это усилие противопоставить ужасам войны слабенький росток уважения к человеку. А однажды он признался, что завидует мне в том, что мне представился случай доказать русским нашу человечность, и что он готов следовать моему примеру. У меня не было никаких оснований сомневаться в правдивости его слов. Это была деталь, которая позволяла надеяться, что у наших немецких офицеров не окончательно испорчены души. Так продолжалось до того дня, когда мы должны были идти вновь за наступающими войсками. Фронт отдалился, бои требовали, чтобы мы находились как можно ближе к передовой линии. Я поспешил обеспечить ребенку максимальную безопасность. Рана заживала, и матери оставалось лишь через каждые два дня менять повязку. Я ей приготовил коробку стерильных бинтов, йод, порошки, объяснил, как ими пользоваться. Положил в ранец кое-что из еды, чтобы матери хватило на первое время. Так вот в то самое утро, когда мы должны были покинуть село, этот человек, о котором я говорил, вошел в мою палатку и спросил: «Надеюсь, ты простишься со своим русским детенышем?» «Разумеется! — ответил я. — Как ты думаешь, разве я смог бы уехать, не повидавшись в последний раз». «Тогда и я пойду с тобой. Люблю сильные эмоции!» В его голосе послышались странные неожиданные нотки, до сих пор незнакомые мне в этом человеке. Но в суете отъезда я не обратил на них никакого внимания. Должен вам сказать, что я был тогда очень расстроен. Мне горько было расставаться с ребенком. Казалось, я что-то отрывал от своего сердца. Но как бы там ни было, расставаться надо было, ничего не поделаешь. Но когда я пришел в соседние руины, то был потрясен увиденным. Мать держала у груди мертвого ребенка. Ребенок был убит выстрелом прямо в лоб. Совсем недавно. Всего несколько минут тому назад. По лицу еще струилась тоненькая полоска крови. Мать прижимала мертвого ребенка к груди и смотрела на нас страшным взглядом. Несомненно, она сошла с ума. А человек этот, о котором я вам говорил, резко схватил меня за руку, грубо рванул к себе и прошипел сквозь зубы: «Скажи спасибо, что и с тобой так не расквитался!» Потом очень спокойно вытащил фотоаппарат, приставил к глазам и, пока выбирал кадр, добавил: «Мне всегда нравились такого рода документы!» Да, он был большой любитель-коллекционер такого рода документов. У него их была уйма, и он не стыдился всюду их показывать с дьявольским наслаждением. С тех пор мне стало стыдно, что я немец…