Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Комиссар подошел к Ульману и сказал ему:

— Я очень просил бы вас передать сегодня же ночью фон Риде, что месть никогда не была нашим оружием!

Все это говорило о том, что Молдовяну давно находился в холле и все слышал…

Всем хватило места на ступеньках лестницы. И время было самое подходящее для бесконечных разговоров. Кругом стало тихо. Из открытой внизу двери проникла таинственная чарующая прохлада ночи. Комиссар принес из врачебного кабинета вишневую шаль и покрыл ею плечи Иоаны. Она поблагодарила мужа за эту ласку легким поглаживанием его руки, задержавшейся на мгновение у ее висков. Лицо ее, обрамленное медно-желтыми волосами, рассыпавшимися по плечам, в отраженном от вишневой шали свете казалось всем, несмотря на усталость, каким-то необычным, освещенным внутренней радостью. Она сидела на лестнице рядом с Молдовяну, опустив руки на сжатые колени, и улыбалась чему-то неопределенному: ее огромные голубые глаза с длинными густыми ресницами и более чем всегда расширенными зрачками напоминали необычных птиц, которые медленно помахивали своими крылышками.

Доктор Анкуце жадно и упорно смотрел на нее, словно видел впервые. Он перевел взгляд вверх, на мансарду, туда, где в одном из изоляторов лежал Хельмут Кайзер. Туда же было устремлено и внимание докторов Ульмана и Хараламба, находившихся в том состоянии ожидания, которое, естественно, сопутствует всякой тяжелой операции. В конце концов было трудно объяснить это молчаливое, всеобщее внимание к судьбе человека, с которым внутренне их ничего не связывало.

И все-таки в то время, когда Наталья Ивановна вышла на цыпочках из изолятора, у всех на устах был один и тот же вопрос:

— Ну? Как он себя чувствует?

— Заснул, — ответила сестра, подходя поближе. — Будем надеяться, что проспит дольше, чем длится наркоз.

— Будем надеяться, — согласился Анкуце. — Сон всегда хороший признак. Дыхание нормальное?

— Как у новорожденного.

Все разом облегченно вздохнули.

— Идите и ложитесь спать, Наталья Ивановна! — обратилась к ней Иоана. — Мы тут организуем ночное дежурство.

— Сначала я принесу фотографии, — сказала женщина.

— Какие фотографии? — удивился Хараламб.

— Перед тем как заснуть, он знаком показал, что во френче у него фотокарточка. Он попросил меня ее принести. Там его жена и ребенок.

— Ого! — воскликнул Анкуце. — Не думал, что Кайзер способен на такие нежности.

По лицу Молдовяну прокатилась едва заметная сумрачная волна, на губах появилась презрительная улыбка. Но никто не обратил внимания на это неожиданное, непонятное изменение лица комиссара, который, казалось, знал о Кайзере больше, чем другие.

— Да, — подтвердила сестра. — Вот так-то обстоят дела. Надо поискать фото и принести. Когда проснется, найдет на тумбочке, обрадуется, правда?

Женщина неслышными шагами направилась к находящейся в подвале комнате, где хранилась одежда больных. Обычный сам по себе случай, однако, всех взволновал. Только Ульман вдруг тяжело вздохнул и чуть грустным голосом произнес:

— Забыл! Мой коллега Кайзер в самом деле имеет жену и ребенка.

Но никто не стал его расспрашивать, почему он так печально произнес эти слова. Где-то в глубине этих слов чувствовалась связь с бог его ведает какими-то давними случаями, в которых жена и ребенок Кайзера играли определенную роль. Впрочем, может быть, это не так? Ассоциация могла быть и иного плана. Однако на губах Ульмана по-прежнему сохранилась ироническая улыбка, а в глазах появилась тревога.

Это окончательно испортило впечатление от той тишины, которая так помогала присутствующим обрести самих себя. Инстинктивно они почувствовали, что снова приближается какая-то волна неприятностей и было бы очень хорошо, если бы доктор Ульман ушел. Но Ульман продолжал неподвижно сидеть, погрузившись в воспоминания, словно в заросли джунглей, из которых нельзя было выбраться.

Даже Иоана, находившаяся до сих пор в состоянии полной отрешенности, ощутила, что Ульмана что-то гнетет.

В конце концов после некоторого колебания Иоана осмелилась его спросить:

— Вы знали жену и ребенка Кайзера?

Глядя куда-то в неопределенную точку, Ульман глухо ответил:

— До некоторой степени!

— Как это «до некоторой степени»?

— Знал, — сказал коротко Ульман. — Вот и все.

Но Иоана продолжала настойчиво расспрашивать его.

— Все-таки существует какая-нибудь связь между женой и ребенком Кайзера и вами?

— Такая же связь, которая может существовать между мною и чьей-то женою, чьим-то ребенком! — столь же неопределенно ответил Ульман.

— О боже мой! Я хочу сказать… они вам безразличны?

— Нет!

— Тогда, значит, вы по отношению к ним питаете определенные симпатии?

— И этого нет.

— Уж очень вы скупы на ответы!

— Наша связь была исключительно общечеловеческой. Я люблю всех жен и детей.

— Вы боитесь сказать правду, доктор Ульман.

— Это и есть правда, госпожа доктор!

— Тогда что же означал ваш тон?

На этот раз Ульман оказался нерешительным. Он смотрел то на одного, то на другого с той же иронической горькой улыбкой на губах, теми же затуманенными какой-то тайной глазами.

— Не понимаю, — недоуменно прошептал он. — Чего вы хотите от меня?

Было видно, что он сожалеет о сказанном. Ему хотелось бежать, но он не мог, вертелся то туда, то сюда, словно попался в капкан, что-то бормотал о позднем часе, о делах на следующий день. Но Анкуце с неожиданной бесцеремонностью, держа его за коленку, все спрашивал и спрашивал и наконец, глядя ему прямо в глаза, проговорил:

— Давайте как мужчина с мужчиной! Без уверток, напрямую! Уж не увел ли Кайзер у вас жену?

— О нет, нет! — возмутился Ульман, всплескивая руками. — Очень прошу вас, ни слова.

— И не подумаю. Может быть, ребенок Кайзера — ваш ребенок?

— И как только такое может прийти вам в голову?

— Отвечайте! — настаивал Анкуце.

— Речь идет о совсем другом. О другом ребенке, о другой жене. Не о моей, не о его жене. Фотокарточка, которую просил Кайзер, напомнила мне другую фотографию.

— Случай на войне? — с интересом вмешался комиссар.

— На войне, — неопределенно пробормотал Ульман. — Но, может быть, лучше потом…

— Расскажите! — попросил в свою очередь Хараламб. — Думаете, это нас потрясет больше, чем то, чему свидетелями нам пришлось уже быть на войне?

— Не следовало бы вспоминать.

— Нет, давайте вспомним обо всем! — упрямо возразил Анкуце.

— Зачем вы заставляете меня бередить собственные раны, которые, как я надеялся, окончательно зарубцевались?

— А почему вы не хотите, чтобы мы знали истинное лицо людей? — возразила ему Иоана.

— К чему это, госпожа доктор?

— Пригодится, чтобы определить все, что осталось в людях хорошего, — послышался усталый голос доктора Хараламба. — Если в них еще что-нибудь осталось.