Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Сидя в узкой келье подземелья, они надеялись все-таки добиться своего. Было невозможно оторвать глаз от человека, сжавшегося у двери.

Наконец Штефан Корбу повернулся к ним, он был очень бледен, глаза его блестели. Шепотом он попросил:

— У вас не найдется закурить?

Все трое поспешили протянуть ему свои кисеты с махоркой и пачки с папиросами. Корбу взял папиросу, закурил, жадно затянулся и зашагал снова из одного конца кельи в другой. Словно по велению одного и того же чувства его друзья положили папиросы и табак на край койки как единственное приношение, которое они могли сделать арестованному. Корбу заметил эту деталь, не придав ей, однако, никакого значения.

— Что слышно о съезде? — спросил он, помолчав.

— Ждем, когда придет разрешение.

— Наверное, сидите как на иголках.

— Конечно, ждем с нетерпением.

— Наметили вопросы, которые надо обсудить там?

— Проблем хватает, не знаем, с каких начинать.

— Делегаты выбраны?

— Еще нет! Ждем, как решат в Москве: где будет съезд, сколько делегатов посылать от каждого лагеря.

— Да! Дело это хорошее. — Он продолжал нервно ходить, не глядя на присутствующих, и говорил словно с самим собою. — Хотелось и мне посмотреть на Москву. А главное — броситься в водоворот споров и бороться вместе с вами. Представляю себе, какая там начнется свалка! Разные люди туда приедут! Одни поймут главные цели движения, другие нет. Хотите верьте мне, хотите нет, но движение осталось у меня в душе. Каким бы странным я ни был раньше при всей отвратительности моего характера, какие бы неприятности я вам ни принес своей глупостью, хоть вы-то знайте, что в глубине моего сознания я продолжаю оставаться антифашистом. Разумеется, на то время, которое мне отведено на этой земле. А, что там говорить! Жаль. — Глаза у Корбу стали влажными, голос дрогнул. Он сделал над собой усилие и продолжал: — Как дела в госпитале?

Он интересовался с каким-то болезненным любопытством всем, что случилось за время его отсутствия в лагере. Профессор Иоаким и Паладе с радостью отвечали на его вопросы, полагая, что таким образом смогут отвлечь его от навязчивых мыслей. Они рассказывали о Хараламбе, Ульмане, о сестрах Наталье и Мухтаровой, о Голеску и его канарейке, о Харитоне и Андроне, фон Риде и Кайзере, о Ботезе, Ротару и Зайне. Сведений была куча, обычные и необычные, с шуткой и без нее, лишь бы отвлечь его от мыслей о смерти.

Доктор Анкуце отлично понимал, что Корбу, в сущности, просто обманывал самого себя, заполняя душевную пустоту огромным количеством сведений из внешнего мира, так как находился в состоянии душевного надлома. Но даже и Анкуце не заметил света в глазах Корбу, внезапно возникшую бледность щек, беспокойные движения губ, когда друзья заговорили об Иоане, о ее возвращении в Березовку.

— Иоана спрашивала и о тебе, — заметил Паладе. — Сразу же, как пришла в госпиталь. Она застыла от изумления, услышав от меня о случившемся. Не могла понять, как ты мог такое сделать.

«Ей достаточно было случайно спуститься в подвал госпиталя, — подумал Корбу. — Там под второй балкой стоит глиняная статуэтка, как две капли похожая на нее, и пачка писем, адресованных ей, когда я считал ее потерянной для живых. Если бы она все это увидела, то сразу поняла бы все…

Но этого не случилось. Статуэтка постепенно развалится. Письма под балкой истлеют. Или, может быть, кто знает, какой-нибудь неизвестный человек, блуждая по подвалу госпиталя, найдет их и удивится. Он поищет переводчика и узнает о любви, тайной и трагической, никогда не высказанной, о любви к той, которая имела самое большое право знать об этом!

Никогда? Нет, надо, чтобы она немедленно узнала! Пусть и у нее болит душа, пусть ее вечно преследует образ человека, которого не будет, пусть она всегда слышит его голос».

Сверху лестницы дежурный офицер сделал короткий знак, что пора расставаться. В комнате наступила гнетущая тишина.

— Ну, человече! — обратился к нему Анкуце, и в голосе его прозвучало отчаяние. — Скажи нам, зачем ты это сделал?

— Больше мне сказать нечего! — произнес Штефан Корбу с потрясающим спокойствием. — Ну, идите! Прошу вас!

Офицер еще раз напомнил им, что пора уходить. Друзья бросились обнимать его. И кто мог сказать, что выражали эти объятия: надежду на чудо или прощание навсегда.

У выхода они столкнулись с комендантом лагеря майором Никореску.

— Завтра состоится суд, — сообщил он. — Девяткин приказал мне приготовить все для заседания. Как вы считаете, можно чем-либо помочь ему?

Что можно было ответить? Они тут же разошлись, словно их разгоняла в разные стороны какая-то неодолимая сила.

Первое, что удивило доктора Анкуце по возвращении в госпиталь, это свет в операционной. Его удивление стало еще большим после того, как он зашел в самую большую палату на первом этаже и увидел, что люди не спят. Они почему-то были очень взволнованы в такой поздний час. Так молчаливо, неподвижно, со странным выражением глаз больные и раненые обычно сопровождали проходящий по палатам медицинский персонал лишь в тревожных случаях. По тому, как они провожали его взглядом, не говоря ни слова, не объясняя причину своего молчания, доктор Анкуце счел излишним расспрашивать больных, поскольку ответ он мог найти сам за закрытыми дверями операционной. Вот почему он поспешил в операционную. Едва он закрыл за собой дверь, как встретил в холле Наталью Ивановну, которая поднималась из нижней комнаты, где находился склад медикаментов. На руках у нее лежали пакеты ваты, упаковки с ампулами, металлическая коробка со стерильными бинтами.

— Что случилось, Наталья Ивановна?

Женщина устало сложила все на стоявший посреди холла стол и, натянув вялым неловким движением косынку на лоб, ответила:

— Срочная операция, прободение язвы желудка.

— С осложнениями?

— Перитонит.

— Сколько времени прошло?

— Два часа. Да еще два часа после установления диагноза.

— Румын?

— Немец.

— Кто оперирует его?

Анкуце был убежден, что в ответ услышит: «Ульман. Хотя сегодня ночью он и не дежурит, пришлось послать за ним. Вот он и оперирует». Но старенькая сестра ответила совершенно неожиданно:

— Иоана Петровна!

— Кто?! — не смог подавить в себе удивление Анкуце. Лицо его сделалось хмурым. — Вы шутите?

— Отнюдь нет. Главный врач, — уточнила та, нисколько не смутившись. — Она здесь и делает операцию.

— Кто ассистирует?

— Доктор Хараламб. Он дежурил.

— Давно начали?

— Так что-то четверть часа тому назад. Хотите войти? Я вам дам халат.

— Нет, спасибо, возьму сам.

Но он и не думал открывать шкаф, в котором обычно хранились чистые халаты и марлевые маски. Анкуце было известно желание начальника госпиталя совершенствоваться в этой области, сначала в силу профессиональной любознательности, а уж затем из-за все более и более захватывающего интереса. Сам Анкуце вместе с Ульманом иногда ассистировали ей на простых операциях, в процессе которых в случае необходимости два хирурга могли бы тут же вмешаться и устранить неожиданные осложнения, возможные, в конце концов, даже под скальпелем опытного хирурга.