Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— В каждом человеке происходит борьба между своим ангелом и дьяволом, — попытался было уйти от ответа доктор Ульман. — Между красотой и собственным уродством, между двумя видами сознания, которыми его снабдила природа. Может быть, я никогда не переживал никаких случаев с фотографиями, может быть, это все мне приснилось. Разве у вас не случалось так, что нельзя было отличить явления, пережитые наяву, от пережитых во время кошмарного сна?

Улыбаясь, комиссар повернулся к Ульману и сказал:

— Не очень-то ловкая попытка сбить нас с толку, господин доктор! От нашего приставания можете уберечься, а от ответственности перед самим собой — никогда! Не мы вам тревожим душу, чтобы узнать, что вы скрываете. Вам же самому захотелось рассказать все. Возможно, что этой ночью мы ничего от вас не узнаем, но завтра вы не сможете вынести и станете сами искать нас. Вот увидите, так и будет!

Они внимательно посмотрели друг другу в глаза. В серьезности слов комиссара была проникновенность, а в спокойствии взгляда явственный вызов на откровение. На этот раз волнение испытывали не те, кто ожидал разгадку тайны, которая связывала фотографию Кайзера с каким-то невероятным случаем в прошлом. Волновался тот, кто открыл сосуд Пандоры и не мог уже загнать обратно выпущенных из него злых духов.

— Тогда что ж, подождем до завтра?

— Нет! — воскликнул Ульман приглушенным голосом. — Расскажу сейчас, господин комиссар!

И доктор Ульман начал свой рассказ:

— Обычно я следовал очень близко за передовыми частями армии. Мы ведь вели блицкриг. Наши войска стремительно продвигались в глубь России. В то время не над чем было особенно ломать голову. Раненых подбирали, можно сказать, на ходу и тут же лечили легкораненых. Я работал в прекрасно оборудованной санитарной машине, столь же быстрой, как и машины разведывательных подразделений. Тяжелораненых оставляли в стационарных медицинских пунктах, расположенных между передовой линией и тылами. Убитыми занимались специальные команды, и надо сказать, что дело свое они делали великолепно. Вам, госпожа доктор и господин Молдовяну, не было возможности увидеть, какой красочный, волнующий вид имеют немецкие кладбища. Но мы, те, кто прошли от Одера до Волги, никогда не забудем безукоризненных рядов немецких могил, контрастировавших с хаосом селений, через которые прокатилась война. Могильная эстетика братских и индивидуальных захоронений без какой-либо внутренней связи с природой. Это был наш способ доказать человечеству, что Германия Гитлера умеет превратить в искусство даже аранжировку трупов в земле. Мы, немцы, уравновешенный и ясномыслящий народ. Для нас смерть — это не несчастный случай или катастрофа. Пушечное мясо, которое придет после нас для пополнения фронта, должно собственными глазами видеть, насколько успокоительно выглядят кладбища, какая в них царит гармония. Могилы должны убедить их в том, что смерть ради Гитлера — это истинное благодеяние. Прошу извинить меня за эту длинную преамбулу, но если речь идет о том, чтобы извлечь из меня всю гадость, заставившую меня заговорить в этой ситуации, я должен вырвать все свое нутро…

На лбу и щеках у него выступили холодные капельки пота. Он вытащил из кармана носовой платок и вытер лицо. Потом стал внимательно рассматривать платок, словно в невидимых для остальных линиях и расцветке материи, кто его знает под влиянием какой магической силы, он видел все то, о чем хотел бы рассказать. Но на платке, кроме влажного пятна, ничего не было. Ульман поднял глаза в сторону изолятора Кайзера, устремив свой взгляд на закрытую дверь с таким чувством, будто она вот-вот раскроется и здоровый, как некогда, Хельмут Кайзер проплывет в воздухе, чтобы заткнуть ему рот и раздавить его.

Никто не заметил этого короткого общения между Ульманом и отсутствующим Кайзером, однако все ощутили возникшее в результате такого контакта некоторое волнение.

— Продолжать?.. Почему самые зловещие вещи рассказываются именно ночью?

Только одна Иоана медленно повернула к нему голову и молча посмотрела на него, а потом прошептала:

— Я хотела бы знать все, доктор Ульман! Прошу вас!

— Хорошо! — согласился Ульман, и по его голосу можно было понять, что он теперь не боится призрачного появления Кайзера. — Вы все узнаете, госпожа доктор!

Он сунул обратно в карман свой носовой платок и начал говорить нервно, торопливо, видимо, из-за желания побыстрее освободиться от груза воспоминаний.

— Я не случайно упомянул о стиле наших кладбищ. В те первые дни война для меня была чем-то вроде экскурсии в неизвестное. Лично у меня было достаточно времени, чтобы заниматься медициной и собирать впечатления о русском колоссе. У каждого есть своя мания, у нас, немцев, она выражается в собирании впечатлений независимо от того, куда нас занесла судьба. Одни собирали вещи, фотографии, этнографические сведения, другие — эмоции. Что касается меня, то я принадлежу к той категории суеверных немцев, которые, отправляясь на завоевание новых краев, в страхе перед возможным наказанием за грабеж не загружают ранцы никаким чужим добром. Для них это табу, нарушение которого непременно привело бы к смерти. Вот почему я использовал дни войны скорее в туристическом, в познавательном смысле. Что поделаешь, я неисправимый романтик! Или, точнее, я был таковым, так как с некоторых пор я перестал им быть, а именно с того момента, о котором собираюсь рассказать. По правде говоря, война начала мне надоедать своей монотонностью наступления без какого-либо серьезного сопротивления (разумеется, в том районе, где я был), и я говорил себе, что нет никакой доблести в том, чтобы захватить страну, которая не ожидала нападения. В то время я был чист и наивен, как дитя. Но вскоре мне пришлось увидеть настоящую войну. Разгорелись сильные бои, с непрерывными бомбардировками и артобстрелами. Сосредоточивалось огромное количество танков и ударных частей на больших участках фронта с целью отбросить русских за Буг, чтобы окружить Смоленск и Одессу. На этот раз удовольствие следовать в непосредственной близости к войскам и видеть без бинокля наше наступление длилось всего один день, так как утром следующего дня нас атаковал русский истребитель и разбил нашу санитарную машину в щепки. Веруя в нашу звезду и недооценив силы русских, мы не стали рисовать на машинах красные кресты. Так что из всех, кто был в машине, спаслись только я и еще один человек из вспомогательного медицинского состава. После этого мы беспомощно проторчали на одной из опушек леса более пяти суток. В это время бои развернулись в стороне от нас. Они то приближались, то удалялись, что служило явным признаком того, что с русскими не так легко справиться. Наши войска, чтобы выстоять перед сильнейшими контратаками, нуждались в подкреплении. Прибывшие с передовой раненые рассказывали, что даже в аду такого не происходит. Весь день слышался мрачный грохот пушек, а ночью горизонт пылал от земли до неба. Машины, мотоциклы сновали туда и сюда, словно их подгоняли духи смерти. Страх вселился даже в наиболее суровые души. Потом, на шестые или седьмые сутки, наступила невероятная тишина, столь странная, что никто не верил в возможность ее после такого страшного столпотворения людей. Буг в самом деле перешли, обозначились две клешни на окружение Смоленска и Одессы, борзописцы нашей славной ставки в своих бумагах уже регистрировали победу. Но это была горькая, печальная победа, одержанная слишком большой кровью, чтобы кого-либо взволновать своими лаврами.