Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Господин Голеску! — услышал он. — Много плохого вы сделали нам с тех пор, как находитесь здесь. Но знайте, что никогда не поздно исправить свою ошибку.

Голеску почувствовал, как все в нем задрожало, ничего не выражающими глазами он посмотрел на комиссара:

— Что хотите этим сказать?

— Хочу сказать, что вы можете идти с нами. В дивизии найдется место и для вас.

— Но я инвалид! — пробормотал Голеску едва слышно, хотя ему хотелось кричать: «Душевно я инвалид! Не знаю, пойму ли я когда-нибудь происходящее в мире. Мне страшно. Узнав об этом, вы выбросите меня, как ненужную вещь».

Трудно сказать, чувствовал ли Молдовяну душевную неуравновешенность Голеску, но он взял полковника за руку и дружески, как никогда еще не говорил со времени их знакомства, сказал:

— Нет, вы не инвалид! Спасите себя сами, пока не поздно! Подумайте!

— Делайте что хотите! Каждый хозяин своей жизни! Я не хочу отягощать свою душу чьей-либо смертью. Я сам буду искать свой путь!

Пришел день общего собрания. Голеску занял место на последней скамейке между Штефаном Корбу и полковником Балтазаром. Слушал, стараясь не пропустить ничего из выступлений делегатов, а к словам Молдовяну прислушивался с особым вниманием. Он очень боялся, что тот станет его поливать грязью, выставит на посмешище за все его прошлые грехи. Но опасения Голеску не оправдались. Делегаты и Молдовяну говорили о своих делах, о войне, на которую шли по доброй воле, о родине, которой они думали вернуть гордость и достоинство.

— Это ваша родина! — говорил Молдовяну. — И вы не можете, не имеете права быть безразличными!

Голеску вздрагивал от каждого слова. Злой и добрый гений боролись в нем с диким, звериным ожесточением. Да, он уже был готов подняться и ответить на призыв, но в то же самое мгновение темные силы схватывали его, тащили назад к скамейке. Потом он увидел добровольцев, поднимающихся на трибуну для подписания заявления. Трибуна была украшена трехцветными полотнищами, на столе стояли две огромные вазы с полевыми цветами, всюду царила праздничная атмосфера. Люди, не колеблясь, поднимались на трибуну и с суровой сдержанностью подписывались. Голеску хмуро следил за ними, кое-кого, как ему казалось, он видел впервые, они не были даже членами антифашистского движения. Это обстоятельство было особенно нестерпимым. Каждое появление такого человека на трибуне он воспринимал как прикосновение раскаленного железа.

«Есть у них сила сделать это! Есть у них такая сила!»

Но когда он увидел Харитона и Андроне, направлявшихся к трибуне, ему захотелось закричать:

«Не принимайте их! Кого другого, но не этих! Молдовяну, это же бандиты!»

Но он не сделал этого. Слова комом засели в горле и душили его. Он услышал, как Молдовяну задал вопрос:

— Еще кто-нибудь желает?

После каждого такого вопроса наступала тишина. Потом поднимался человек, медленно шел среди скамеек, коротко подтверждал свое желание и подписывался… Потом почти каждый вставал лицом к залу и, словно противопоставляя себя колеблющимся и врагам, твердо снова подтверждал свое решение:

— Я должен! Должен! Мне нечего бояться, как боятся некоторые из вас. Я не погибну! И буду свободен! И как бы там ни было, все-таки моя жизнь будет иметь смысл!

Рядом послышался шепот Штефана Корбу:

— Я иду подписывать!

Слова эти никому не предназначались. Он говорил их сам себе. Вероятно, решение он принял после долгих колебаний: «Идти или не идти? А если мне откажут в приеме?» По правде говоря, в таком водовороте событий последних дней ни комиссар, ни друзья не сочли нужным поговорить с ним специально. Только Иоана, встретившись с ним случайно после столь длительного времени, открыто посмотрела ему в глаза и дружески протянула руку.

— Ну, мир? Забудем все, что случилось, — тепло прозвучали ее слова, — пусть все останется здесь, в Березовке, навсегда. Вы ведь с нами едете?

Нет, такого он не ожидал!

Стоило ему только подняться и направиться к трибуне, как из президиума ему навстречу вышли Иоаким, Ботез, Анкуце, Паладе. Они крепко обнялись. Комиссар изо всех сил сжал его в объятиях, приподнял несколько раз в воздух и, улыбаясь, со слезами на глазах, крепко пожал руку.

— Я был уверен, что ты вернешься к нам. Поздравляю!

Более Голеску уже ничего не интересовало. Он незаметно вышел из зала, проскользнул по двору лагеря с таким ощущением, будто идет по узкому мостику, переброшенному через пропасть. Потом упал на скамейку в парке и, обхватив ее руками, зарыдал.

— Не могу! — прошептал он. — Господи, не могу!

Поднялся ветер. Березы сбрасывали листья. Их так много упало на него, что было похоже, будто сама природа хоронит Голеску заживо…

Пришла осень. Подул холодный ветер. С каждым днем листья меняли свой цвет. Сквозь широко открытое окно виднелись растущие перед домом и вдоль дороги деревья, с которых медленно один за другим падали листья. Налетал порыв ветра, и тогда листья с шуршанием дождем сыпались на землю.

Иоане казалось, что процесс увядания листьев чем-то напоминает конец человеческой жизни. Ее слух улавливал короткий отчаянный крик срывающихся с ветвей листьев. Их конвульсивное колыхание в воздухе, напрасное стремление где-то зацепиться за ветки походило на падающих в бою смертельно раненных солдат, стремящихся по инерции в последнюю минуту найти спасение. И когда листья ложились на землю в тяжелом и покорном молчании, они еще больше напоминали людей, нашедших смерть в безвестности.

Желтые листья походили на бледный отсвет луны, красные — на солдатскую кровь.

В другое время такая картина сильно опечалила бы Иоану. По крайней мере последние две осени, проведенные в Березовке, навевали на нее тоску. Но на этот раз она была полна решимости противостоять печали. Она подошла к окну, перегнулась через подоконник и шепотом обратилась к ветру, который раскачивал верхушки деревьев, к падающим листьям, к жестокой осени:

— Напрасно! Мне вы все равно не омрачите душу. Сегодня я слишком счастлива, чтобы поддаться вашей грусти. Уезжаю! Слышите? Уезжаю в Румынию. — И она радостно, с ощущением собственного достоинства засмеялась, не обращая ни на кого внимания.

Было далеко за полдень, когда в госпитале закончились все дела. Теперь больных стало меньше, тяжелых заболеваний не было, можно было отдыхать. Если бы ей не нужно было ждать, пока придет Тома, она пошла бы в поле, в лес и ходила бы там, представляя себе свой первый шаг на румынской земле, до тех пор, пока не упала бы от усталости на землю.

Известие об отъезде вдохновляло ее, захватывало, потрясало до глубины души, вызывало внутреннее ликование.

Иоана медленно повернулась и, заложив руки за спину, оперлась на подоконник. Потом вдруг, раскинув руки, словно желая обнять всю комнату, снова заразительно засмеялась. В комнате царил невообразимый беспорядок: дверцы шкафа распахнуты, на кровати и стульях в беспорядке валялись разные вещи, на полу лежали наполовину заполненные чемоданы. Она хотела пересмотреть все вещи, так как на войне многое вообще было не нужно. Молдовяну ведь сам говорил, что не имеет никакого смысла брать с собой всякие пустяки, но как тут навести порядок в вещах, если в своих собственных чувствах не сразу разберешься!