Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Нет, я не против! — ответил без энтузиазма Харитон.

— Тогда дай руку и клянись!

— Клянусь! — мрачно произнес Харитон.

— За короля и маршала!

— За короля и маршала! — машинально повторил Харитон.

— Отлично! — вдохновенно воскликнул Андроне. — Теперь коммунисты могут создавать сколько угодно армий. — Он немного задумался, почесал бороду кулаком и добавил более для себя, чем для собеседника: — А что, если к этому привлечь и Голеску?

Интересное предложение. Но они не стали тут же искать полковника. Впрочем, и Голеску долгое время не было видно на дворе лагеря. Не принимал он участия и в спорах о съезде, которые длились до самого рассвета. Все это казалось непонятным, если принять во внимание авторитетность его слова и то влияние, которое он оказывал на некоторых пленных.

На другой день, когда все люди вышли из своих помещений погреться на солнышке, Андроне сам решил подойти к Голеску и подробно рассказать о своих планах, не боясь быть разоблаченным и надеясь убедить его пойти добровольцем на фронт.

Но Голеску, с которым Андроне встретился в тот день, показался совершенно иным человеком — чужим, сильно изменившимся. Выглядел он убитым, духовно подавленным и почти не напоминал некогда живого, полного энергии человека. Лицо его осунулось, побледнело, глаза запали, сделались странно невыразительными. Весь он казался настолько измотанным, что напоминал измочаленное дерево, по которому проехали колеса тысяч телег. Однако он сам не мог вырвать из себя то зло, которое способствовало его гибели.

«Господи, что это с ним?!» — удивился Андроне.

Голеску сидел на краю койки, зажав руки между коленями, чтобы сдержать их дрожь. Он смотрел мрачным взглядом человека, потерявшего разум, на рядом стоявшую клетку с Люди.

— Что случилось? — спросил Андроне.

— У меня заболела канарейка!

Только теперь Андроне понял причину столь длительного отсутствия Голеску среди пленных. Так вот почему его теперь не слышно и нигде не видно! У Андроне создалось впечатление, что перед ним находится человек, которого он никогда не знал по-настоящему. Внутренний мир Голеску неожиданно предстал перед ним самым странным образом. Чуждый такого рода явлениям, Андроне видел в этом лишь комичное.

«А не сошел ли он с ума? — подумал Андроне. — По крайней мере, эта любовь к канарейке кажется мне чистейшим сумасшествием!»

— Господи! — огорченно воскликнул Андроне. — Ее судьба страшно похожа на нашу!

— Что ты сказал? — очнулся от своих переживаний Голеску.

— Говорю, ее судьба так похожа на нашу!

— Да, похожа.

— Что с ней?

— Кровоизлияние. Я думаю, ее продуло, когда я ездил в Горький. С тех пор и лежит.

— Вы не пытались найти доктора, который посоветовал бы вам, что с ней делать?

— Нашел одного среди итальянцев. Он сказал, что только господь бог может ей помочь. А уж если бог…

Из клетки послышался тоненький жалобный писк.

— Что, Люли? — вздрогнул Голеску. — Тебе хочется пить? Или, может быть, ты голодна? Скажи, человечек! Деточка моя, почему не поешь?

Никогда еще лицо Голеску не было так искажено мукой, а голос не звучал столь печально. Андроне казалось, что человек борется с собственной смертью, которая, как властная над всем живым сила, упорная и мятежная, схватила свою жертву и, может ухмыляясь где-то в тени, ждет момента прихватить с собой и другие жизни.

Андроне захотелось свернуть пичуге шею, сказать в лицо Голеску, что он смешон и слаб в своей безрассудной любви к канарейке, и бежать отсюда, лишь бы избавиться от ощущения, что смерть цепляется за него самого. Но он, как загипнотизированный, стоял, пораженный переворотом, происшедшим в сознании Голеску. Полковник вытащил канарейку из клетки. Накапал ей в рот с помощью пипетки сладкой водички и потом дал несколько капель растворенного стрептоцида.

— Господин полковник! — осмелился помешать ему Андроне. — Может быть, вы уже знаете, что произошло в лагере, о чем говорят люди в связи со съездом. Что вы думаете на этот счет?

Голеску, казалось, не слышал его. Он продолжал сидеть, не сводя глаз с канарейки, в ожидании, что, может быть, господь бог совершит чудо: канарейка вдруг снова зашевелится и запоет.

— Господин полковник! — настоятельно продолжал младший лейтенант.

— Дорогой Андроне! — наконец ответил ему Голеску. — Пусть каждый делает то, что считает нужным!

Однажды в казарме появился новый пленный. Только что закончился ужин, и все готовились ко сну. В тот день не произошло ничего нового, и пленные были счастливы, что во сне, в этой последней универсальной панацее от безутешности и душевной опустошенности, у них будет все: сладострастные женщины, с которыми они пронежатся до самой зари, роскошные банкеты, достойные Сарданапала, которым позавидовали бы даже боги Олимпа, и свободный проход сквозь колючую проволоку, чтобы еще раз испытать сладостное опьянение от радости возвращения домой.

И тут на пороге казармы появился незнакомый человек. Был он небольшого росточка, пожилой, с седой головой, слегка сгорбленный, с близорукими глазами, смотрящими сквозь темные очки. В уголках губ играла ироническая улыбка.

— Вот и я прибыл! — произнес он с оттенком злой насмешки. — Добрый вечер! — добавил он. — Здравствуйте!

Никто не ответил. Лишь кое-кто приподнял голову, чтобы встретить пришедшего косым взглядом. Увидев чужие лица, с любопытством смотрящие на него, человек поспешил к первой попавшейся свободной койке. Он сбросил со спины свои пожитки и, вздыхая, растянулся на постели. Долгое время он лежал, заложив руки под голову, и глядел в потолок, не обращая внимания на странное молчание вокруг себя. Потом, скорее для себя, чем для окружающих, прошептал:

— Эх, ну ничего, парень! Кончится и эта комедия, вернешься домой к своим заботам.

Он неожиданно понял смысл молчания вокруг себя и догадался, что люди приглядываются к нему. Потом, рассмеявшись, обратился сразу ко всем:

— Тонет корабль, братцы? Да, да! Это единственная правда, которую я могу вам сообщить. Идет на дно, а крысы ищут спасения как могут.

Наступила гробовая тишина. Напрасно в первый момент кое у кого промелькнула надежда, что этот человек мог бы известить их о каком-нибудь чуде. Ну, например, о том, что кончилась война, или о том, что Румыния встала навечно неприступной скалой на пути войны и никто не посмеет коснуться ее границ.

— Тонет корабль, братцы! — словно апостол, вещал он о недобром.

— Эй, давай! — осмелился кто-то подзадорить. — Какие радостные вести нам принес? Когда из Румынии?

В ответ опять послышался смешок, словно для него не имели никакого значения ни колючая проволока лагеря, ни пережитые страдания.