Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Как только Молдовяну прошел в ворота, он, к своему разочарованию, столкнулся с Сильвиу Андроне, который поджидал комиссара. Улыбка сразу же застыла на губах Молдовяну, пропал радостный блеск глаз.

— Что с вами, в такую рань?

— Я хочу сообщить вам нечто очень важное! — услышал он от Андроне, говорившего хмуро и многозначительно.

Выглядел Андроне плохо: лицо пожелтело, под глазами залегли тени, как у человека, который не спал или промаялся без сна всю ночь.

Комиссар не опасался никаких тревожных вестей. Но все же словно что-то холодное, липкое скользнуло ему под рубашку. Он едва смог подавить чувство неприязни, которое вдруг овладело им. Этот человек был неприятен ему, и всякий раз, когда комиссар его видел, он испытывал это чувство. Неприязнь Молдовяну к Андроне была инстинктивной, ничем не оправданной. Марин Влайку мог сколько угодно обвинять его в том, что он с одними антифашистами запанибрата, с другими слишком сдержан, но с такими, как Андроне, комиссар никогда не будет сердечным.

— Хорошо, — согласился он безразлично. — Слушаю вас.

Андроне хотелось побродить по парку или посидеть на одной из скамеек. Это придало бы их беседе более интимный характер и подняло бы его в глазах пленных. Особенно в такое время, накануне ожидаемых важных событий, Андроне необходимо было укрепить авторитет, который он сам подорвал несколько месяцев назад, когда потребовал высылки Голеску из лагеря.

Но комиссар не пригласил его даже в рабочую комнату, а стоял на месте, как это бывает в разговоре со случайно встреченным человеком, с которым ждешь не дождешься расстаться.

— О чем речь? — вернулся к разговору Молдовяну. — Надеюсь, не случилось никакого несчастья?

«Ну смотри! Никакой пощады! Теперь или никогда! От этого зависит твое будущее!» И Андроне, твердо выдержав прямой взгляд комиссара, заговорил горячо и нервно, почти с возмущением, вкладывая в каждое свое слово все более усиливающуюся ненависть:

— Вы, несомненно, знаете, что я давно порвал связь с Голеску. Я понял, что все мои усилия сблизить его с антифашистским движением потерпели неудачу. С другой стороны, я рисковал быть неправильно понятым. Теперь же я послал его ко всем чертям и занялся своими делами.

— Знаю! — проговорил едва слышно комиссар.

— Но сегодня ночью он снова пришел ко мне, впервые после почти четырех месяцев. Хотя я и не могу понять, на что он надеется, бесспорно только одно: он мне сделал одно из самых гнусных предложений. Четко и ясно, без какой-либо тени стыда.

— То есть? — спокойно спросил комиссар, не сводя с него глаз.

— В случае, если меня пошлют на съезд, выступить там и навязать всем его точку зрения. Он до мельчайших подробностей уточнил, что я должен сделать. Он мне сказал, что готов в случае моего согласия набросать черновик выступления.

Андроне ожидал, что Молдовяну обрадуется услышанному, но тот остался таким же равнодушным, как и раньше, лицо его нисколько не изменилось, голос звучал по-прежнему сухо.

— Почему Голеску решил, что существует такая возможность?

— Он пытался, естественно, выведать это у меня! Могу поклясться, он и других так проверял.

— Кого же именно?

— Например, Штефана Корбу.

— Нашел кого проверять!

— Значит, вам ничего об этом не известно? Корбу ведь после суда оказался один вне антифашистского движения.

— Может быть, ему не помогли найти дорогу к антифашистам?

— Уж очень вы несерьезно на это смотрите. Одно дело не найти дорогу, другое — стать объектом внимания Голеску. Теперь мы на нем, как на антифашисте, можем поставить крест.

— Если речь идет только о нем, можно не беспокоиться.

— Как угодно! Вы проанализируйте ситуацию и решайте. Я свое дело сделал — своевременно предупредил вас.

Улыбка смягчила суровость лица Молдовяну.

— И что же, по мнению Голеску, будут обсуждать на съезде?

— Организацию антифашистского движения, создание его вооруженных частей…

— Это доказывает, что Голеску признает силу движения и перспективы, которые может открыть съезд!

— Хм! — иронически произнес Андроне. — В каком-то смысле! По его мнению, более чем батальон, ну там полк, создать нельзя. Да и это теоретически, на бумаге, так как в тот момент, когда призовут людей взяться за оружие…

— Понимаю! Если так обстоят дела, тогда какую же роль должен играть выступающий по его поручению?

— Скомпрометировать съезд в глазах советских властей. Расколоть его на два лагеря, чтобы потом советские власти не стали доверять ни тем ни другим.

— План, как мне кажется, довольно хорошо задуман.

— Но он преступен! — воскликнул Андроне. На его щеках выступил стыдливый румянец, словно порвались сразу все артерии и кровь хлынула под кожу. — Я всегда обращал ваше внимание, что все задуманное и планируемое Голеску низко и преступно. Вы меня не послушались в свое время, и вот смотрите, в какое положение он нас завел. Достаточно человеку вроде Голеску — кому-нибудь из его соратников, а то и просто находящемуся под его влиянием — попасть на съезд, как съезд превратится в шумное сборище и от нашего движения останутся рожки да ножки. Мое мнение…

Он продолжал говорить всякую ерунду, не обращая внимания на холодный взгляд комиссара, не чувствуя презрения, застывшего на его губах. Молдовяну должен был бы дать ему излить весь свой яд до конца, но он почувствовал, как в нем пробудилась старая неприязнь.

Он прервал его молчаливым жестом и тихо спросил голосом, полным угрожающего сарказма:

— Господин Андроне, для чего вы это мне все рассказали?

— Чтобы убедить вас, что я честный человек! — ответил единым духом Андроне. — Чтобы вы доверяли мне. Если вы меня пошлете на съезд, я буду делать все, как вы скажете, не предам истинных целей движения…

«Этот тип или сумасшедший, или самый что ни на есть мерзавец!» — подумал комиссар.

— Хорошо, господин Андроне! — произнес он, помолчав. — Я с удовлетворением воспринял ваше заявление. Если на сегодняшнем собрании вы будете предложены в качестве делегата и члены антифашистского движения проголосуют за вас, я не буду иметь ничего против!

Андроне было достаточно одного мгновения, чтобы понять, что под официальной любезностью комиссара кроется горькая ирония. Но он был слишком взволнован и уверен в успехе, чтобы терять время, размышляя над скрытым значением слов. Он надеялся на закулисную игру во время собрания, не зря же он провел целую ночь в поисках своих сторонников. Он не сомневался, что наберет достаточно голосов, чтобы обеспечить себе участие на съезде.

Чтобы быть справедливым, скажем сразу, что Сильвиу Андроне и не думал служить Голеску. В нем зрели другие планы, и он не обманывал комиссара. Он мечтал сыграть на съезде иную роль и подготовить себе трамплин для новых прыжков. Ему как воздух необходимо было стать командиром любого подразделения, как бы велико или мало оно ни было.