Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Хе-хе! Я выехал из Румынии специальным поездом, только одно свеженькое пушечное мясцо, первый класс! Карапуз к карапузу вроде меня. Думали, от таких русские сразу деру дадут до самой Волги. Только чего-то не получилось. Ночью пошли занимать позиции, а утром очнулись в русских окопах со всей свитой, от повара до командира. Ну, что скажете о такой войне, здорово, не правда ли?

— Куда там! — в тон ему воскликнул кто-то. — Вам, как видно, охота посмеяться. А Румыния? Скажите, что с ней? Это все, что нас теперь интересует. Выстоит или не выстоит она?

— Ага! — воскликнул человек, словно сильно удивившись, и в голосе его прозвучали суровые нотки неожиданной печали. — Румыния, значит! Но найдутся ли у вас силы выслушать, когда я говорю о ней?

Тогда только пленные поняли, что под тонкой пеленой иронии и вымученного смеха, под этой беспредельной бравадой скрывается еще более страшная правда, которую человек несет в себе как тяжелую ношу. Никто не пошевелился. Человек на этот раз заговорил серьезно и мягко. Ночной полусвет еще больше способствовал такому разговору. Каждый из лежащих на койках мысленно унесся на далекий запад в свою родную Румынию, которая вдруг обрела реальность и представилась им со слов этого человека такой, какой она была тогда. Спектр войны более четко вырисовывался на горизонте, становясь все материальнее и превращаясь в устойчивый кошмар. Он говорил, что возвращающиеся с фронта рассказывают с ужасом об апокалипсическом катке, который неумолимо надвигается на Румынию. Государственные учреждения охвачены смертельной паникой, и государство более не в состоянии выдумывать новые иллюзии, чтобы обманывать страну, так как народ проявляет ненависть открыто, а ненависть готова превратиться в пули. И снова упоминалась единственная светлая сила, способная разрубить гордиев узел, — коммунисты…

— Хватит! — прервал его кто-то с яростью. — О чем-нибудь другом, если есть что сообщить! С коммунистами мы давно выяснили свои отношения. Король, армейская верхушка, цэранисты, либералы… Что думают они?

— Хватит! — закричал кто-то. — Довольно, потоптал наши души. Теперь спать…

— Только сможете ли спать? — хихикнул человек снова с чувством горечи. Вижу, и ваш лагерь бурлит. Какой тут сон, если и ваш корабль идет ко дну?

Но он ошибался. Эти люди умели заставить себя спать, затыкать уши… Напрасно он время от времени старался пробудить в них хоть малейший интерес:

— Превыше всего то, что человеку свойственно сознание ответственности перед самим собою, перед всем человечеством. Почему вы так легко отказываетесь от сознания вашей ответственности?

Напрасно антифашисты пытались втянуть людей в бурный диспут:

— Между достойной жизнью при любых жертвах во имя этого достоинства и бесперспективным, словно у червя, существованием мы выбрали первое. Как можете вы спокойно смотреть на то, что другие возвращают вам утраченные вами в руководимой Гитлером войне национальные ценности?!

Однако все усилия были напрасны. Большинство молчало, не желая ничего. Люди предпочитали ни о чем не думать. Как только они чувствовали, что начинают над чем-то задумываться, они немедленно уходили от таких мыслей, загоняли их в самые сокровенные тайники души и закрывали любые пути, по которым мог проникнуть демон личной ответственности. Говорили, что отправка делегатов на съезд будто бы порвала все связи с миром, что восстановление этого единства невозможно представить себе без возвращения делегатов сюда, где все одинаково страдают и находятся в смертельной летаргии. Они считали, что их роль в истории Румынии окончилась, что они никогда уже не будут в состоянии определить в ней иной курс и устранить нависшее над ними несчастье, что кто-то другой (неизвестная, мистическая, прекрасная сила) по своему усмотрению распорядится их судьбой. Даже когда стало известно, что доктор Кайзер покончил жизнь самоубийством, хотя все считали, что для него это единственный выход, чтобы не оказаться под судом, они упорно отказывались выражать свое отношение к происшедшему.

Кайзер был найден на заре, с сорванными бинтами, обезображенный, холодный как лед. Было уже невозможно чем-нибудь помочь ему. Предполагали, что он, узнав об участи, которая его ждет после выздоровления, в минуту страха и отчаяния, не имея сил покончить с собой как-нибудь иначе, сам сорвал бинты и разорвал свою рану, словно это было чужое тело. Все смирились бы с таким объяснением, если бы один из санитаров не уверял, что он видел, как поздней ночью в госпиталь прокрался полковник Вальтер фон Риде. Возникло предположение, что между ними состоялся острый разговор, касавшийся компрометирующих Кайзера фотографий, найденных под подкладкой его одежды перед операцией.

Требовал ли фон Риде от Кайзера, чтобы тот покончил с собой во избежание открытого судебного процесса с возможным осуждением немецкой армии, никто утверждать не мог. Тем более никто не мог обвинить фон Риде, что именно он сорвал с живота бинты и убил Кайзера.

Риде отрицал свою какую бы то ни было причастность к этому, а Кайзера нельзя уже было воскресить. Так что тайна эта ушла в могилу или осталась известной лишь фон Риде.

В такой атмосфере после полудня, когда Кайзера вынесли из госпиталя, чтобы положить на телегу, ту самую телегу, которая столько раз проделывала путь к месту вечного покоя на опушке леса, пленные покинули двор и разбежались по казармам, словно кто-то подгонял их плетью. Лишь только немногие через окна продолжали следить за похоронной процессией. Они сообщили, что видели перед госпиталем стоящего в ожидании фон Риде.

Пришел ли он отдать последнее прости от имени Гитлера тому, кто преданно служил, или захотел еще раз убедиться в том, что со смертью доктора Кайзера тайное так и останется тайным? Фон Риде, застыв, держал руку под козырек до тех пор, пока телега, двигаясь страшно медленно, не выехала из лагеря.

Но и после этого люди не скоро пришли в себя и обрели обычное равновесие. Этот непонятный случай, хотя и перешел в область воспоминаний, все-таки вызывал в сознании, душе и теле пленных страшную подавленность, которая возникает, когда начинаешь сравнивать себя с вечностью и видишь, что ты простое ничто.

Утром одного из бесконечных дней вдруг оказалось, что ночью из лагеря исчезли итальянцы. Капитулировала Италия. То ли их отправили домой, кто его знает каким окольным путем, то ли, сконцентрированные в определенном лагере, они со своими комиссарами обсуждали исключительно их касающиеся проблемы. Никто точно не знал, но каждый хотел думать, что наконец что-то свершилось. История вспомнила и о них. Многие по воображаемым картам в сантиметрах измеряли расстояние от линии фронта до Румынии и в возбуждении с безнадежностью задавались вопросом: