Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Очевидно, сделать это было для него не так легко! Все лицо его покрылось испариной. Он вынул из кармана кусок марли, заменявшей ему носовой платок, и вытер лицо. Затем пристально посмотрел на марлю, которой он словно бы стер все то, что было свойственно ему в прошлом. Теперь ему нужно было показаться людям в другом, неизвестном обличье, которое удивляло его самого.

Комиссар внимательно следил за движениями Хараламба, переживая те же чувства, что и он. Он был убежден, что, придя в нижнюю комнату, Хараламб обретет душевное равновесие.

Его появление не вызвало особого энтузиазма. В комнате находились Паладе, Иоаким, Корбу и Анкуце. Мрачные, озлобленные, словно после долгой безрезультатной дискуссии, они сидели, замкнувшись каждый в самом себе, и оставались безучастными даже после того, как сообщили комиссару об отказе лесорубов идти в лес. Каждый смотрел в сторону, избегая прямого взгляда Молдовяну, считая, вероятно, себя виновным в том, что именно румынская бригада преподнесла такой сюрприз. Лишь Иоаким, перевернув корзину, предложил ему сесть.

Но Молдовяну продолжал неподвижно стоять у двери. Он чувствовал локоть Хараламба, и ему очень хотелось бы знать, что волнует в эту минуту доктора.

Испугается он или нет? Хватит ли у него сил смотреть трудностям в лицо, займет ли он непримиримую позицию? Может быть, драма Натальи Ивановны вызвала в нем только сентиментальную вспышку или в самом деле произвела такие глубокие перемены, что теперь он пойдет рядом до самого конца?

Вот те вопросы, которые беспокоили Молдовяну, когда он услышал шепот Хараламба:

— Этому господину Ротару следовало бы послушать рассказ сестры Натальи!

Не понимая, в чем дело, остальные посмотрели на него вопросительно. О чем идет речь? Какая связь между сестрой Натальей и лесорубами? В какой мере одно противостоит другому?

Молдовяну нашел руку Хараламба и крепко пожал ее. Теперь ему нечего было опасаться. Доктор Хараламб решил свою судьбу раз и навсегда!

— Э, нет, господин доктор! — ответил он. — Рассказ сестры Натальи останется между нами. Может быть, ни Ротару он совсем не подействовал бы. Кто знает, что там случилось?

Комиссара беспокоило только одно: что это — следствие изоляции, в которую он поставил самого себя, или стечение обстоятельств? Такие неожиданно дикие последствия были похожи на удар в спину.

Молдовяну полагал, что при всей чудаковатости и ложных представлениях Ротару мог стать податливым как воск, если только знать, как его прижать. Может, комиссар ошибался или Ротару использовал кто-то другой, скажем, Голеску, который сделал его более странным, чем Ротару был на самом деле?

Молдовяну опустился на корзину из-под картошки. Перед ним сидел Штефан Корбу. Комиссар без обиняков спросил его:

— Зачем вы ходили в казарму?

— Его позвал Голеску, — поспешил ответить за него Анкуце. И, увидев на лбу Штефана едва заметные признаки недовольства, добавил: — Интересно, не так ли? Вот и я говорю то же самое. Поэтому я и согласился, чтобы он пошел туда. Представился случай узнать…

Но комиссар нетерпеливо прервал его, чтобы снова спросить Корбу:

— Вы говорили с ним?

— Нет! — солгал Корбу, выдержав пристальный взгляд комиссара. — Не застал. Как только узнал, какие у лесорубов намерения, я немедленно вернулся, чтобы сказать об этом вам.

— Значит, с ним не говорили? — словно про себя сказал Молдовяну.

В его голосе послышались какие-то нотки, чем-то похожие на беспокойство. Факты, казалось, не зависели один от другого — приглашение Корбу к Голеску и неожиданное решение капитана Ротару не идти в лес. И все-таки что-то не давало покоя Молдовяну. Он волей-неволей ставил факты в иную, пока неясную логическую связь, имевшую определенное отношение к той роли, которую Голеску взял на себя.

Он вздрогнул, услышав возмущенный голос Паладе:

— А я думаю, он говорил с ним. Более того…

— Не говорил! — с яростным упорством повторил Корбу. — И даже если бы я и говорил, то не вижу никакой связи между моей беседой и забастовкой лесорубов.

Комиссар положил Штефану руку на колено и, ловя его взгляд, заставил без околичностей ответить на вопрос:

— Господин Корбу, как вы считаете, но только искренне и открыто, имеет ли Голеску какое-либо отношение ко всему этому?

— Не знаю! — с явным раздражением ответил Корбу. — Ничего не знаю.

— Хорошо, но зачем повышать голос?

— После того как я вас предупредил, вы могли бы принять меры…

— Хорошо, — очень спокойно сказал Молдовяну. — Это я понял, и мы благодарим вас за это.

— Тогда что вам еще от меня надо?

— То, чего мы хотим, вы, вероятно, не сможете доказать. По крайней мере, в настоящий момент!

— А именно? — с подчеркнутым раздражением спросил Корбу.

— Преданность!

Слово это было рассчитано на то, чтобы вызвать ответную реакцию. Для этого Молдовяну и произнес его столь подчеркнуто. Он был убежден, что его интуиция сработает как совершенный механизм. Как ни странно, беспомощное раздражение в голосе Корбу помогало ему. Он ждал, что тот не выдержит и закричит: «Да! Я говорил с Голеску. Да, Голеску — вдохновитель забастовки лесорубов. Да, Голеску…»

Легкая улыбка скользнула по губам Корбу, в глазах мелькнул иронический огонек.

— Вы не правы, господин комиссар!

— Нет! — коротко возразил Молдовяну. — Меня не обманете. Сегодня вы чем-то взволнованы. Я не сказал бы, что это более, чем всегда, но достаточно для того, чтобы заставить меня задуматься. Полагаю, вы побаиваетесь раскрыть ту роль, которую играет Голеску или кто-то другой во всем этом деле, и вам придется вынести презрение, которым окружат вас офицеры из казарм, и те эпитеты, которыми они вас наградят: «Перекрасившийся! Продавшийся! Предатель!» А если прибавить к этому и ту маленькую деталь, что вы и Голеску хорошо знали друг друга еще в прошлом, то станет понятным, почему вам трудно бросить камень в своего бывшего командира полка. А вы знаете, что если ситуация изменится, предположим, в его пользу, то этот же Голеску повесит вас на первом же суку и не посмотрит на то, что вас зовут Штефан Корбу. Вы это понимаете?

— Понимаю! — пробормотал Корбу.

— Тогда я не настаиваю. Однако подумайте над тем, о чем я вам сказал, и уясните себе свою позицию с той точки зрения, что нас, антифашистов, разделяет глубокая пропасть с лагерем Голеску. Я подожду.

«Дьявол, а не человек! — подумал оторопевший Корбу. — Смотрит на тебя и все видит, как на рентгене, но делает вид, что ничего не замечает. Разве что время от времени постучит по коробочке, мол, напрасно прячешься. От его глаз все равно никуда не денешься…»

Штефан Корбу не находил себе покоя. Более того, ему было стыдно. Но он продолжал молчать, глубоко спрятав и ненависть, и любовь.