Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Для меня обстоятельства ясны и в другом отношении, — заговорил через некоторое время Молдовяну, снова обращаясь к Штефану Корбу. — Возможно, что вы в самом деле не говорили с Голеску и между предполагаемой беседой, если она все-таки состоялась, и забастовкой лесорубов не существует никакой связи. Но ничто не убедит меня в том, что Голеску не имеет никакого отношения ко всему этому. Ротару не способен на такой шаг. У него нет причин делать это. И если он все-таки согласился на забастовку, значит, только по чьему-то приказу. А таким человеком может быть только Голеску. — Молдовяну вдруг замолчал, устремив взгляд куда-то в пустоту, словно прислушиваясь к госпитальной тишине. Потом, пересилив себя, продолжал: — Печально, что мы дошли до этого. Но мы вынуждены смотреть правде в глаза. И не пассивно, как это было до сих пор, а решительно заняв определенную позицию. Проблема одна-единственная, явная и обязывающая нас разрешить ее до утра. Что будем делать?

Молдовяну поднялся и попробовал пройти между корзинами. Но так как комнатка была небольшой, он остановился, опершись о створку двери.

— Что делать? — спросил он снова.

Все заволновались. Каждый пытался что-то предложить: призвать Ротару к ответу, наказать всю его бригаду или силой вывести ее на работу, создать новую бригаду.

— Нет! — категорически возразил Молдовяну. — Прежде всего потому, что на работу идут добровольно. Я никого не могу заставить работать в лесу, если ему не хочется пилить дрова. Таким образом, о выводе лесорубов силой не может быть и речи! Наказывать их означало бы растоптать установленный до того порядок. Разумеется, я поговорю с Ротару. Но не этой ночью и не завтра. Лишь после того, как ему станет ясно, что он сам не может решить, работать или не работать, поймет все и поумнеет. Решение следует искать в другом.

— Мы пойдем! — послышался голос Корбу.

— Что?! — еще не веря услышанному, произнес комиссар.

— Говорю, мы пойдем, антифашисты!

— Вот это да! — воскликнул Молдовяну. — Как раз то, о чем я думал. Этим самым мы продемонстрируем, что в лагере существует другая сила, способная не только противостоять различным трудностям, но и преодолеть их собственными усилиями, свести их на нет. Мне кажется обстоятельства не дают нам права замыкаться в скорлупе. Мы совершили ошибку, изолировавшись от всех. Теперь пора выйти на арену. Возьмем, как говорится, быка за рога.

— Но нас мало! — заявил Иоаким. — Мы не можем всех снять с тех мест, где они уже работают.

— За один день земля не разверзнется, — произнес тогда, несколько смутившись, доктор Хараламб. — Я тоже иду, если…

— Слышали?! — радостно воскликнул комиссар. — Еще один человек! А ввиду чрезвычайного положения завтра попросим помощи у немецких и венгерских антифашистов. Они не отказались работать в госпитале в условиях эпидемии, так разве откажутся теперь, когда речь идет о работе на свежем воздухе? Не думаю! А на будущее, что касается вас, я решил принять следующие меры: все после работы назад, в казармы! Каждый обязан привлечь к нашему движению хотя бы одного человека. Завтра же мы начнем кампанию за обращение с новым манифестом к армии на фронте и населению нашей страны! Паладе получит книги, изданные на румынском языке, и возглавит передвижную библиотеку. Даже если часть из них пойдет на курево, половина останется у людей. Господина Иоакима я попросил бы вновь заняться стенной газетой с привлечением четырех-пяти помощников из тех, кто не примкнул к нам. Даже если на ней будут писать углем: «предатели» и в первый же день изорвут ее на мелкие кусочки, газета должна появляться на следующий день, каждое утро на том же самом месте. Докторов я попросил бы заняться людьми в госпитале. Вместе с лечением ран физических необходимо лечить и душевные. А для господина Корбу, — комиссар улыбнулся, подошел к нему и приподнял его опущенную голову, — у меня будет трудная задача. Может быть, самая трудная из всех.

— Слушаю вас! — тихо проговорил Корбу.

— Одолейте самого себя! Как видите, я питаю большие надежды на ваше участие в движении. Но не на ваше простое, формальное участие! Мне вы нужны не как количественное выражение, а как человек. Понимаете? Человеком хочу видеть вас! — Комиссар слегка сжал ему плечо и повернулся к Анкуце. — Прошу вас, пойдемте к немцам и венграм. Всем остальным обязательно спать. Завтра вас ждет трудный день…

Не успела закрыться дверь, как Иоаким бросился к Хараламбу:

— Что случилось с сестрой Натальей?

Нетерпеливый характер вопроса отражал беспокойство всех присутствующих.

— Как я понял, сегодня утром она получила официальное извещение о смерти второго сына. У нее было трое на фронте, из них двое погибли. Она получила известие сегодня утром, но все-таки явилась, как обычно, на работу. За весь день никому ничего не сказала, а теперь дежурит у постели Марене.

Это известие потрясло всех. Они мрачно и растерянно смотрели на Хараламба, словно он был виновником случившегося. Вместе с тем им очень хотелось знать подробности. Но Хараламб лишь добавил:

— Это все!

Первым среагировал Корбу. Он вскочил со стула и бросился к двери.

— Постой! — остановил его доктор, преградив дорогу.

— Я сменю ее, — объяснил Корбу.

— Я так это и понял без твоих слов. Но до твоей очереди еще целый час.

— Почему бы ей не отдохнуть лишний часок?

— Да потому, что она все равно не согласится на это. Она поняла бы, что ты знаешь о постигшем ее несчастье и предлагаешь ей от себя что-то вроде милости. Она может воспринять это как унижение.

На душе у Корбу было тяжко. Он чувствовал себя в чем-то виноватым: ему очень хотелось чем-нибудь помочь антифашистам, но он скрыл роль, которую Голеску играл в забастовке лесорубов, полагая, что не отступил от своих правил. Однако он решил держаться стойко, даже если Молдовяну, после того как узнает правду, смешает его с грязью, показав ему, что такая половинчатость несовместима со званием антифашиста.

И вместе с тем он с отвращением к самому себе ощущал, что у него нет сил бежать вслед за Молдовяну, чтобы сказать ему правду. Он сел на пол, прислонился спиной к стене, как человек, сломленный усталостью. Даже стремление сменить раньше времени Наталью Ивановну теперь показалось ему ничем не мотивированным проявлением превосходства. «Все в тебе шиворот-навыворот, парень! — беспощадно корил он себя. — А если ты раз и навсегда не решишь, чего хочешь от жизни, тогда крышка тебе. Не нужна тебе будет и обещанная Голеску петля, чтобы решить жизненные проблемы. Очень боюсь, что в конце концов ты сам ее на себя накинешь!»

Неожиданно заговорил доктор Хараламб:

— С тех лор как нахожусь в плену, я понял, что все, что я делал до плена, — страшная ошибка. За время пребывания на фронте мне пришлось повидать немало всякой мерзости. Я видел, как деградирует человеческая личность. Только перейдя к русским, я столкнулся с другой правдой, и меня охватил ужас за прошлое. А серьезные вопросы не замедлили навалиться на меня и привели в душевное смятение: «Почему ты молчал? Как могло случиться, что ты не возмутился? До чего бы ты дошел, если бы продолжал служить немцам?»