Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Он замолчал, пытаясь охватить взглядом сразу всех присутствующих. Его маленькие, обычно печальные глаза расширились. Голос его под низким потолком комнаты зазвучал еще резче:

— Ответьте мне, если сможете! Хотя, если быть искренним, я и сам хорошо знаю, что никакой ответ, каким бы успокаивающим он ни был, не примирит меня с самим собою.

Люди смущенно слушали его. Для них эта вспышка была неожиданностью. Они понимали, что все это результат случившегося там, наверху, последствия того, что они узнали о поступке Натальи Ивановны.

Однако Иоаким крепко сжал ему локоть и, пытаясь успокоить его, спросил:

— Что с тобой?

— Не знаю! — тихо проговорил Хараламб. — Я вдруг почувствовал потребность сорвать с себя все старое тряпье, чтобы вы увидели, что скрывается под ним.

— Это что, исповедь? — испытующе спросил его Паладе.

— Нет, нечто вроде экзамена, — уточнил доктор. — Думаю, что каждый из вас, когда принимал решение присоединиться к антифашистам, подвергал проверке свою совесть.

«А я не подвергал!» — захотелось крикнуть Корбу.

— Это верно! — подтвердил Иоаким. — И чем строже экзамен, которому ты подвергаешь свою совесть, тем быстрее спасаешь себя, и при этом окончательно.

— Я хотел бы, чтобы этот экзамен для меня был самым беспощадным. Хотя трудное это дело, братцы!

— Это похоже на борьбу с мистической силой, — сказал Паладе и слегка улыбнулся.

— Только моя борьба — черна, — раздраженно ответил Хараламб. — Чертовски черна, и я борюсь с этим вот уже десять дней. Точнее, с того самого дня, когда мыл с Молдовяну пол в операционной и он попросил меня рассказать соотечественникам в казармах о том, что меня мучает. Тогда у меня не хватило смелости сделать это.

— А теперь хватило бы? — раздраженно спросил Корбу.

В то время такой шаг требовал большого мужества. Непросто было смело появиться перед людьми и прямо высказать им все, что думаешь, при этом выдержать их ледяное молчание, которое куда больнее, чем насмешка, или подавить своей взволнованной убежденностью взвинченные страсти толпы, не дрогнуть перед обвинениями в предательстве и не потерять самообладание, когда тебя осудят на смертную казнь.

И он тоже схватился с Голеску. Но более из чувства противоречия: ему льстило, что на нем сосредоточено внимание всех присутствующих, и он был убежден, что его ответы остроумны и колки. А не проявил бы он такую же слабость, если бы обстоятельства были бы иными и Голеску оказался дипломатичнее?

— Да! — не колеблясь ответил доктор Хараламб. — Хватило бы! В сущности, я ненавижу немцев. Но не таких немцев, как доктор Ульман, а других, соратников Гитлера, которые поторопились показать мне, каким гармоничным и счастливым выглядел бы патронируемый ими мир. Я ненавижу их! Но почему и кто насадил эту ненависть во мне, именно во мне, человеке, который никогда не знал, что такое ненависть?

Он умолк, устремив взгляд куда-то вдаль. И вдруг стал говорить с прежним ожесточением в голосе:

— Да, помнится, первым принципом их теории, который покоробил меня до глубины души, — была идея разделения человеческого рода на рабов и господ, на козявок и богов, на осужденных стоять на коленях и тех, кому дано право всю жизнь попирать тебя сапогом! Если бы определенно сложившиеся обстоятельства не бросили меня в сонмище людей, двинувшихся на восток, сегодня я сам оказался бы слугой, которого гонят плетью на работу между рядами колючей проволоки, как человека, лишенного достоинства. Оставим в стороне тот факт, что, хотя после знакомства с гитлеровской библией мне нечего уже было более ждать от его апостолов, я все же ни разу не бросил ни в кого даже камнем. Это тоже входит в список личных трусливых поступков.

— У каждого из нас есть свой перечень трусливых поступков! — поддержал его Паладе, полагая, что этим самым он поможет Хараламбу.

— Вот видите! — согласился Хараламб. — Каждый знает свои грехи. Что же касается моей трусости, то ее тяжесть усугубляется тем, что фашисты стали причиной тех ужасов, которые свершились в непосредственной близости от меня. Если бы я не видел всего собственными глазами, я продолжал бы утверждать и по сей день, что это выдумки русских газет, а сообщение Молдовяну — чистейшая фантазия. Но ужасы, о которых я собираюсь вам рассказать, произошли у меня на глазах.

Корбу огорченно подумал: «То же самое творится и у меня в душе. Но почему у меня не находится смелости заявить об этом?»

Доктор Хараламб воспринял молчание как согласие выслушать его и начал рассказывать:

— Был я тогда на Украине, в сорок первом году. Лежал как-то на окраине села в траве, подложив руки под голову, и смотрел на небо. Было так тихо, словно и войны нет. Мне всегда нравилось мечтать, глядя в небо. Это успокаивает, избавляет от многих раздумий. Вдруг неподалеку послышались шаги и неясно различимые голоса. Сначала я не обратил на них никакого внимания, полагая, что люди уйдут ко всем чертям и оставят меня в покое. Но потом послышались лязг металла и угрожающие гортанные звуки: «Быстрее! Быстрее!» Так немцы подгоняли пленных. Из вполне понятного любопытства я лег на живот и притаился в траве, чтобы посмотреть, что происходит. Это были не пленные, а несколько гражданских, вероятно жители села, человек двадцать, среди них две женщины. Представьте себе, что в таких обстоятельствах каждая подробность бросается в глаза и надолго остается в памяти. Прямо передо мной, в каких-нибудь тридцати шагах, или, вернее, перед группой, зажатой между штыками, находился противотанковый ров с насыпью. Немцы с дьявольской методичностью расстреливали по пять человек, всякий раз добивая тех, кто еще оставался жив…

Наступила тяжелая тишина. Присутствующие сами участвовали в войне и были свидетелями, может быть, еще более трагических случаев произвола, чем тот, о котором рассказал Хараламб. Однако хватит! Нервы больше не выдерживают, все сыты по горло, так что хочется куда-нибудь бежать, скрыться, чтобы ничего не слышать. К черту этих наемников, убийц, оружие! Необходим только покой этого гостеприимного лагеря в ожидании прекращения войны.

— Как счастливы те, — заключил доктор Хараламб, — у кого хватает сил вспоминать об этом, у кого хватает смелости преодолеть предрассудки, покоящиеся на домыслах, и пойти по жизни на основе новых предпосылок! Как счастливы те, кто убежден в невозможности примирить истинный гуманизм с деятельностью наших бывших союзников! Вы вправе спросить меня: зачем эти неприятные воспоминания? А вот зачем: волей-неволей я впредь буду противопоставлять тем ужасам, свидетелем которых я тогда был, сегодняшнее поведение сестры Натальи Ивановны. В этом откровенно непримиримом противопоставлении и заключена причина того, почему я принял приглашение комиссара прийти к вам.