Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Здесь мы связаны по рукам и ногам.

— И значит, по-твоему, мы не должны реагировать на то, что случилось сегодня в лесу? Более того, после нашего ухода здесь никого не останется, кто же будет держать высоко наше знамя?

— Не знаю. Не думал.

— Так вот, господа, я торжественно заявляю, что об этом подумал я!

Голеску был уверен, что только железная воля может держать в кулаке всех, кто находится вне движения, культивировать антикоммунизм и свести всю энергию сопротивления к единому направлению. Обстоятельства не допускали колебаний. Комиссар хочет войны, он ее получит. Другого человека в лагере, кто противостоял бы с неистовым упорством планам Молдовяну, не было. «Хотите меня или не хотите — я существую! Смерть или победа! Мой знак или слово пусть будет для всех законом!»

Сознание своей чрезвычайной значимости раздувалось самим полковником Голеску, словно мыльный пузырь. Разумеется, ему нельзя было отказать ни в ясности ума, ни в безмерной ненависти. Подогретый всеобщим вниманием, Голеску дал волю своему красноречию:

— Майор Харитон не прав, полагая, что горстка предателей не страшна для нас. Не прав и лейтенант Балтазар, считающий, что мы связаны по рукам и ногам всем тем, что произошло сегодня в лесу. Сам факт, что мы единодушно квалифицируем этих господ предателями, обязует нас карать их беспощадно, немедленно, без права апелляции. Если мы не раздавим их сейчас, они раздавят нас завтра. Любое колебание, любая снисходительность падут на нашу голову. Вопрос стоит, следовательно, так: в наших силах задушить их в зародыше, ответить кровью за кровь, если не физически, то по крайней мере морально…

— Как? — раздалось несколько голосов одновременно.

— Прежде всего оставим для тех, кто будет здесь, нашу последнюю волю; посмотрим, может быть, кто-нибудь из присутствующих и останется. Таким образом, завещаем им как последнюю волю следующий закон: изолировать антифашистов, ограничить любыми средствами сферу их влияния. Там, где появится кто-нибудь из них с большевистскими заявлениями, как из-под земли должны появиться десятки наших, с тем чтобы развеять их утверждения, сорвать их планы. Будем драться не на жизнь, а на смерть за каждого человека, которого они захотели бы вырвать у нас…

— Пока ничего сенсационного! — дерзнул заметить Харитон.

— Превосходно, вполне согласен! Но я не раскрыл вам одну весьма поучительную мысль, которая пришла мне в голову. Я знаю, да и вам это хорошо известно, эффективность осуждения на смерть путем побуждения к ней. Это наше основное оружие. Я нередко им пользовался, и оно дало исключительные результаты. Никто реально не умер, хотя это и не исключено, но каждый из таких меченых предпочитал смирно стоять с петлей, которую я ему накидывал на шею…

— Что вы предлагаете? — спросили с любопытством в один голос Новак и Балтазар-младший.

Голеску некоторое время помолчал, чтобы накалить растущую тревогу и привлечь всеобщее внимание, а затем заключил:

— Я предлагаю создать чрезвычайный военный трибунал, состоящий из председателя, прокурора и трех членов — судей. Заседания будут проходить по всем правилам. Трибунал должен действовать на все время плена, а приговоры будут одни и те же: смерть! Мы позаботимся, чтобы всем антифашистам, как таковым, довели до сведения приговор даже сегодня! Особенно мы позаботимся о том, чтобы приговор был приведен в исполнение в первые же дни после возвращения в Румынию, если мы не приведем его в исполнение здесь, когда наши войска подойдут к воротам лагеря… В зависимости от списка лиц, которых переселят в Монастырку, мы предложим состав трибунала, который доложит нам туда о своей деятельности. Я хотел бы знать, что вы думаете на этот счет!

Последовало мрачное молчание. На лицах людей выразилось откровенное омерзение. Никто не смел даже вздохнуть. Лишь через некоторое время Сильвиу Андроне вдруг вскочил на ноги и, чеканя каждое слово, произнес:

— Господин полковник, я вынужден вам заявить, что не могу согласиться с вашим предложением!

И прежде чем удивление исчезло с лица Голеску и других, Андроне начал собирать свои вещи.

Сильвиу Андроне был не из тех людей, которые могут бесконечно находиться в безвестности. Действовать немедленно, самостоятельно или в силу обстоятельств являлось для него почти биологической необходимостью. В этом отношении война предоставила ему полную возможность непрерывно проявлять лихорадочную деятельность и разнузданный во всех отношениях авантюризм. Моральное удовлетворение иметь под командой горстку людей, жизнью которых он располагал по королевскому декрету, прекрасно сочеталось с удовольствием, переживаемым им после каждого боя, когда он лично подсчитывал численность солдат противника, убитых его подразделением. Но особое сладострастие он проявлял на оккупированной территории к женщинам, которых судьба посылала ему в руки. Чувство, что для каждой из них он был последним мужчиной, в объятиях которого они были, поцелуи которого создавали у них напрасные надежды на спасение, театральный жест, с которым он подносил пистолет к их виску, — все это создавало впечатление его всевластия над людьми.

Совершив одно преступление, этот человек, как разъяренный бык, гнался за другим. Он командовал карательным взводом в одном из пограничных городов. Его жертвами были два тщедушных солдата, которые без причин были расстреляны «для поднятия морального духа других». Сильвиу Андроне руководил транспортировкой евреев к братским могилам на реке Буг. Он не постеснялся церемонно пригласить в офицерский вагон несчастную девушку перед самым расстрелом всего эшелона, чтобы зверски изнасиловать ее. Убитая в пшенице украинка, которую он перед этим изнасиловал; какая-то Любаша, ставшая предметом удовольствия многих садистов и застреленная им на заре; снова карательный взвод и расстрел неизвестного солдата; а однажды он устроил настоящую бойню своим отступающим через болото подчиненным, чтобы задержать их; безумство стрельбы на скаку из автомата по окнам чужих домов, нападение на уснувших в открытом поле беженцев и многое другое до мельчайших подробностей было описано в тетради, которую он из страха быть разоблаченным сунул через час после капитуляции в карман одного из убитых, которых в то время было много в траншеях на излучине реки Дона. Этот человек считал, что таким образом он избавил себя от какой-либо опасности разоблачения. То были истинные факты биографии пленного Сильвиу Андроне. Ощущение принудительного ограничения свободы, которое он испытывал от колючей проволоки и стен лагеря, терзало его, скорее, отсутствием возможности вновь дать волю своим садистским инстинктам. Сначала ему нужно было время, чтобы вылечить рану, которую он получил в излучине Дона, потом прийти в себя, сориентироваться в обстановке. Он чувствовал, что для его собственных авантюр ему необходима тщательная, лишенная всякого риска подготовка, которая позволила бы ему твердо выйти на орбиту событий.