Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Значит, это вас беспокоит!

— Я сам из родовитого боярства, дружище. И нас учили скорее положить голову на плаху, чем склонить ее перед врагом. Разве тебя в легионерской школе учили иначе?

— Так! — криво улыбнулся Андроне. — Следовательно, вы знаете, откуда я?

— Все знаю, парень.

— Тем лучше! Надеюсь, что это не помешает вам заключить со мной своего рода пакт.

— Лишь бы он был приемлем для обеих сторон.

— Приемлем, господин полковник! Единственный вопрос, только честно: вы сами верите, что мы избавимся от коммунизма?

— Я прилагаю все усилия к тому, чтобы верить в это.

— И все-таки?

— Тогда хотя бы сознавать, что я дрался с ними до последней капли крови. Убит, но не поставлен на колени!

— Ясно, господин полковник! Так же думаю и я. Считаю, что наше соглашение принято. Но каждый будет бороться со своих позиций: вы вне движения, а я внутри его! И уверяю вас, история будет создаваться так, как мы того желаем оба…

Первая ступень была преодолена невообразимо быстро. Андроне стоял перед комиссаром. Он внимательно следил за каждой своей мыслью, стараясь в то же время проникнуть сквозь застывшую маску лица другого. Ему очень хотелось узнать, какое впечатление он произвел на Молдовяну.

— Вы меня слушаете? — неожиданно спросил он в расчете, что, может быть, таким образом комиссар раскроет свое отношение к нему. — Если вы устали и считаете, что я пришел некстати и слишком много говорю о своей жизни, то…

— Нет, нет! — успокоил его Молдовяну, покусывая огрызок карандаша. — Прошу вас, продолжайте. Мне интересно все, о чем вы рассказываете.

— Я согласен, что сейчас неподходящее время. Если я не ошибаюсь, вы даже не обедали.

— Да, действительно! Ожидаю прибытия в лагерь новой группы пленных из-под Сталинграда.

— Со Сталинградом покончено?! — вздрогнул Андроне.

— Еще нет! Эти вроде предвестников будущего потока. Так что я в вашем распоряжении в течение всего времени ожидания.

— Как бы там ни было, но, может быть, я вам мешаю. Вы так заняты!

— Не беспокойтесь, господин младший лейтенант! Ко мне приходит не так уж много людей, чтобы вот так просто раскрыть свою душу, что…

— Благодарю вас.

И комиссар познакомился с одной из самых горьких судеб человеческой жизни. В этом отношении воображение Андроне оказалось необычайно богатым. Временами он сам удивлялся тому, что все это могло прийти ему в голову. И в то же время он старался не потерять логической нити своего признания и наполнить его таким содержанием, которое было бы близко к голой правде.

Бедное и многострадальное детство, отец погиб от трагического несчастного случая на работе, мать умерла от туберкулеза. Будучи сиротой, он жил то; у одного, то у другого злобного родственника до тех пор, пока его не подобрал на дороге скряга священник, у которого он десять лет пробыл слугой. Ценою горьких нечеловеческих унижений он научился у него грамоте. В юности он знал лишь рваные ботинки, цинизм да извращенность сверстников — детей богатеев, которые приглашали его к себе, чтобы потешиться над застенчивостью и страхом своего гостя перед женщинами.

Разумеется, все это, вместе взятое, вызывало в нем серьезное возмущение, хотя оно и не проявлялось немедленно, так как ему не пришлось еще встретить человека, который раскрыл бы ему глаза на истинный политический и социальный смысл его сугубо индивидуального возмущения. По семейным связям он принадлежал к классу, от которого его оторвали и в двери которого он, скиталец мира, стучался, но не был услышан.

Период веры в легионерское движение и хулиганских выходок, когда Андроне бился над тем, чтобы убедить своих противников с помощью пистолета в неизбежном триумфе «зеленых рубашек», превратился теперь в период смятения и поисков, имеющих своей целью показать себя комиссару как интеллектуала, обеспокоенного судьбой человечества, интуитивно чувствовавшего, что где-то скрытно существует та политическая сила, которая овладеет в конце концов историей.

Единственное, о чем он скорбел и в чем признавал свою вину без всяких околичностей, это то, что у него не хватило сил преодолеть военный угар того времени и он оказался участником войны, с которой у него не было ничего общего. Красивенький офицерик, командир стольких карательных взводов, непосредственный убийца собственных подчиненных, любитель острых ощущений на расстрелах у братских могил или в остервенелых бессмысленных атаках представлен был теперь как простая жертва милитаристского режима в Румынии с кристально чистой совестью. Маленькие сексуальные шалости на фронте, кончавшиеся каждый раз одновременно сладострастием, цинизмом и пулей в висок своим несчастным партнершам в ночных похождениях, превратились теперь в тайную помощь местному населению продовольствием и оккупационными деньгами, в дух человечности, который якобы всегда был характерен для него.

Отвращение к жестокостям войны, смутная симпатия к простому слову «Советы» и всему тому, что таилось в нем, чуть было не привело экзальтированный ум, тянувшийся к правде, к военному трибуналу. Только понимание такого человека, как майор Харитон (тут Андроне сделал особый акцент, чтобы увидеть, какую реакцию вызывает у Молдовяну это имя), спасло его от смерти.

Одним словом, к какому же финалу могла прийти столь переполненная несчастьями жизнь, как не к революционному преображению, которым, по его мнению, он обязан самому комиссару Тома Молдовяну?

— Как видите, господин комиссар, — с жаром заключил Андроне, — у меня есть все основания присоединиться к антифашистскому движению. И верьте мне, я делаю это с чувством глубочайшей и законной радости. Вы сами признались, что к вам приходит немного людей, чтобы раскрыть свою душу, как вы изволили мягко заметить, с таким удовлетворением. Я один из них. И если это сделано мною с излишними подробностями, то только для того, чтобы вам были известны мои самые сокровенные мысли. Заверяю вас, что мое искреннее и неожиданное присоединение к антифашистскому движению не является для меня простым формальным актом.

Наступило тяжелое, странное и тревожное молчание. Тяжелый взгляд комиссара сверлил Андроне с такой настойчивостью, что тот стал искать глазами предмет, на котором можно было бы остановить взгляд, чтобы скрыть свое волнение. Он с содроганием подумал: «Не верит! Конечно, не верит ни одному моему слову. Не перехватил ли я через край? Черт меня дернул вдаваться в такие подробности биографии, впрочем, разве я не надеялся произвести этим самым большее впечатление? Бессмыслица какая-то! Ужасно! И что теперь?»

И действительно, Молдовяну не нравились люди, которые занимались самобичеванием. Но мучительно долгое самобичевание Андроне с трудно объяснимым рвением могло преследовать, наконец, какие-то непонятные для него цели. Могло случиться, что вступление в антифашистское движение Андроне представляется обыкновенным приключением, без определенного смысла и перспектив, так, из желания наполнить чем-либо жизнь… К тому же откуда этот человек, Сильвиу Андроне, что он делал перед войной и во время войны, сколько правды и сколько выдумки во всем, что он сказал? А не послал ли его сюда кто-нибудь сыграть роль обманщика и провокатора? Никогда ведь не знаешь, что таится в тайниках души и какими неожиданностями придется расплачиваться за ту легкость, с которой поверишь ему сегодня?