Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Почему? — удивился генерал.

— Возможно, что общественное мнение оказалось неподготовленным, чтобы перенести столь неожиданный удар. Людям было известно, что мы наступаем и занимаем ключевые позиции на Дону и в Сталинграде. Изо дня в день ожидалось падение Сталинграда. Стратеги в подземельях генерального штаба даже намечали направления продолжающегося наступления на Москву и Урал. Было трудно неожиданно трансформировать это состояние исступленной веры в победу в национальный траур.

— Понимаю!

— Даже после того, как капитуляция в излучине Дона стала свершившимся фактом, еще существовала надежда на победу под Сталинградом. Предполагалось, что несчастье утонуло бы в победе и в этом смысле не нашло бы отклик и не вызвало бы подавленности. Это своеобразный тактический ход в политике, господин генерал.

— Да-да! — тихо согласился Кондейеску.

— И как только стало ясно, что Сталинград стоит под множеством знаков вопроса, решили подавать поражение в час по чайной ложке. Это с одной стороны! С другой — люди узнали о катастрофе косвенным путем и начали бомбардировать верхние инстанции жалобами и запросами, требуя объяснений. Одним словом, можно было разоблачать русские сообщения, но становилось абсолютно необходимым чем-то их заменить. С Дона более никто не прибывал. Прошел месяц с момента капитуляции, в течение которого пресса была заполнена сетованиями на судьбу и намеками на необходимость подчиниться ей. В конце концов, когда решили, что люди могут легче перенести трагедию на Дону, был объявлен своеобразный национальный траур. В патриархии организовали пышную панихиду с участием всех официальных властей, были произнесены слезные речи о великих жертвах, которые мы должны принести в священной войне, и этим закончилась печальная глава нашей истории. Всеобщее внимание приковал Сталинград…

Кондейеску провел рукой по глазам и надрывно вздохнул.

— Значит, нас объявили убитыми! — проговорил он тихо, словно для себя. — Мертвыми…

— В какой-то степени! — с содроганием согласился Ботез. — Всему был придан героический лоск. Я бы не хотел, чтобы это было для вас большой неожиданностью, но лично вам были возданы все почести. Вас возвели в генералы армии, вас наградили орденом «Михая Храброго» и Железным крестом с дубовыми листьями, ваше имя…

Генерал резко поднялся со стула и коротким жестом прервал разговор.

— В самом деле впечатляюще! — произнес он, качая головой. — Впечатляюще и позорно!..

Настойчивость, с которой генерал думал о том, каким — мертвым или живым — он будет в сознании своего ребенка, начинала раздражать Голеску. Лишенный отцовского инстинкта, будучи одиноким на всем свете, он не мог понимать глубину чувства Кондейеску. Однако, ухватив эту деталь — отношение отца к дочери, он понял, что это могло бы стать последним и уничтожающим аргументом в обезвреживании Кондейеску. В подходящий момент полковник решил, что миссия Ботеза окончена и все следует взять в свои руки.

Голеску сидел, поставив палку между коленями. Подбородок его упирался в набалдашник. Он пристально смотрел на расстроенного человека, который неподвижно стоял посреди комнаты.

— На вашем месте я чувствовал бы себя польщенным, господин генерал, — произнес он неторопливо, не форсируя ход беседы. — И тем более польщенным, что…

На губах генерала появилась горькая усмешка.

— Я не заслуживаю ни одной из этих посмертных наград, не правда ли?

— Мне не хотелось бы произносить эти слова…

— Таким образом, господин полковник, вы меня позвали сюда, чтобы поставить перед неразрешимой дилеммой, перед великими противоречиями истории. Как можно, думаете вы, чтобы именно я предал страну, присоединившись к антифашистскому движению, когда та страна, которую я собираюсь предавать, в мое отсутствие покрыла меня нетленной славой? Не так ли?

— Да! Чин, награды, титул героя, слава. — Голеску медленно поднял голову и, выделяя каждое слово, многозначительно продолжал: — Особенно то, что в Румынии у вас ребенок, который носит вашу фамилию.

Эффект, на который так рассчитывал Голеску, оказался незначительным. Генерал уходил, тяжело передвигая ноги, словно все время спотыкаясь обо что-то. С невероятной горечью он произнес, приостановившись:

— Э, дорогой мой! Говорят, горбатого только могила исправит.

Голеску весело улыбнулся:

— Оставим грядущему поколению судить, кто из нас двоих был горбатым.

Генерал повернулся, словно от удара бича, и мрачно взглянул на Голеску:

— Если это поколение не будет напичкано, как это было до сих пор, фальшивыми иллюзиями…

— Эти иллюзии, господин генерал, будут поддерживать человечество самое малое тысячу лет.

— Цитата из Гитлера, господин полковник! Даже теперь вы не смогли приобрести собственных идей!

— Мои идеи вас никогда не убеждали.

— А почему вы решили, что меня убедят идеи Гитлера?

— Потому что в этот час на вашем письменном столе в Румынии лежит декрет, подписанный Гитлером, который обязывает вас сохранять минимум здравого смысла.

— Я его предал в излучине Дона, а он меня награждает. В этом вы видите здравый смысл?

— Допустим!

— Не принимая во внимание, что фактически награды были даны для успокоения толпы?

— Не имеет значения!

— В самом деле, непостижимо! Меня теперь должны были бы денно и нощно мучить самые страшные угрызения совести. К счастью, господин полковник, я еще в своем уме и отдаю себе отчет, где кончается здравый смысл и где начинается маскарад. Несколько десятков тысяч убитых только в излучине Дона, восемьдесят тысяч пленных на том же участке фронта — и единственная награда… Какая глупость! Гордость живых или гордость погибших, гордость личная или гордость членов семьи, гордость индивидуальная или гордость национальная ублаготворены железками! И вы думаете, что именно я буду польщен этими титулами, запачканными кровью тысяч людей, не понимая того, что этим самым я предаю самого себя и убитых?

В Голеску давно клокотала злость, и только из ощущения того, что она ему приятна, он продолжал сидеть на скамейке как пригвожденный. Но при последних словах генерала он угрожающе поднялся:

— Довольно, господин генерал! Уже поздно, а мы еще не выяснили главного.

— Да, да! — коротко произнес генерал, удивленный тем, что Голеску не понял его. — Вы, господин полковник, всегда подавляли меня своим цинизмом… — Он повернулся к нему спиной и уже другим тоном обратился к Ботезу: — Извините меня, дорогой, если я попрошу у вас уточнить одну-единственную вещь.

Верный воинской дисциплине и огорченный всем случившимся, свидетелем которого ему пришлось быть, майор Ботез принял, сидя на скамейке, почтительную позу, отвечающую уставным требованиям: