Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Луна поднялась на середину небосклона. Свет ее стал ярким, настолько четким в высоком небе без единого облачка и настолько серебряно-синим, что можно было различить в простирающейся степной дали каждый сугроб и даже белые ветки одиноких деревьев.

Девяткин остановился, вновь охваченный той сладкой оторопью, которая одолевала его всякий раз, когда он стоял перед бесконечностью вселенной. В это мгновение существовали лишь луна, степь и воспоминания о жене и дочке. Они так сгустились в воображении, что ему показалось, он видит их наяву, появившимися вдруг на горизонте. Ему почудилось, что они медленно скользят по сугробам и приближаются к нему. Два прозрачных, словно из дыма, существа: высокая гордая Антонина Кирилловна и худенькая проворная Надюшенька с хохолком!

Резким движением он закрыл лицо ладонью, и видение исчезло.

«Надо вернуться. Эта луна меня сбивает с толку».

Но луна неустанно следовала за ним, словно бы ее основное назначение на небесном своде было травить душевные раны Девяткина. Хорошо, что показались стены лагеря и силуэты патрулирующих часовых.

Теперь он понимал, почему вся его ответственность за пленных сконцентрировалась на Кондейеску. Все остальные были жертвами войны, в то время как генерал стал первой жертвой запугивания со стороны своих бывших товарищей по оружию. Это по меньшей мере вытекало из признаний Иоаны и доктора Анкуце. Комиссар же, хотя ничего и не прояснил в случившемся, еще сильнее укрепил его в этом подозрении.

Молдовяну вернулся в госпиталь очень поздно. Он застал Иоану, Девяткина и доктора Анкуце сидящими на ступенях лестницы, которая вела на второй этаж. Они в каком-то нервном напряжении пристально смотрели на закрытую дверь, стараясь уловить за ней хоть малейший шорох. Их вид встревожил комиссара.

— Ничего! — сказал он. — Никто ничего не знает.

Он сдвинул шапку на затылок и, присев на нижнюю ступеньку, прислонился к перилам. Молдовяну ждал, что ему зададут вопросы, которые снимут с его души тяжесть. Но Девяткин, имевший на то прямое право, молчал.

— Единственное, что я узнал, — заговорил вновь комиссар, — это то, что сразу же после обеда генерал беседовал с полковником Голеску. Точнее, Голеску посетил генерала в его комнате. Они беседовали почти час, но о чем говорили, никто не знал.

— Так ничего и не известно? — спросила Иоана.

— Нет!

— Или не хотят сказать?

— Возможно! Более того, в казармах все убеждены, что генерал умер. Не знаю, какой дьявол пустил этот слух. Люди кажутся более напуганными, чем опечаленными. От них можно услышать только «не знаю». Я сделал все возможные предположения, попытался одновременно выяснить, почему генерал оказался в здании бани. Во всем этом я так запутался, что вынужден был признаться в своем бессилии. Мне кажется, я, сам не желая того, попал в герои приключенческого романа, питая к роли следователя при этом полнейшее отвращение. Особенно неприятно, что люди смотрели на меня так, словно я главный виновник несчастья, которое случилось с генералом. Так что нам остается лишь поднять его на ноги, и пусть он скажет правду!

Эта ночь со всеми ее необычными происшествиями была настолько жива в памяти Девяткина, что он мог без особого усилия восстановить от первого до последнего слова содержание беседы. Девяткин вспомнил, что сразу же, как только в нем погасла первая вспышка гнева, он подумал: «Быстро ты отступил, Тома Андреевич! Разве ты не видишь, что лагерь постепенно превращается в пороховую бочку? Неужели ты не отдаешь себе отчета в том, что, если мы закроем глаза на все странные вещи, происходящие здесь, лагерь в один прекрасный день взлетит на воздух?» Но он спокойно, глядя внимательно сквозь прикрытые веки, сказал:

— Этот Голеску слишком часто торчит на первом плане лагерной жизни. Голеску и санитары, бегущие из лазарета, Голеску и лесорубы, Голеску и генерал… Мне кажется, это уже слишком даже для человека, которому нечего делать. С Голеску ты беседовал?

— Беседовал.

— Ну?

— Он возмутился и заявил: «После того как вы довели его до состояния гибели, словно бродячую собаку, вы еще что-то требуете от нас?»

— Голеску нельзя отказать в смелости.

— У него ее предостаточно, Федор Павлович!

— Понимаю… А с тем человеком, который утверждает, что нашел Кондейеску в бане, говорил?

— Майор Ботез?

— Ну да…

— Говорил.

— И за его словами ничего не увидел?

— То-то и оно, кажется, этот человек знает больше, чем говорит. Но у меня такое ощущение, что он боится сказать правду. Не могу понять: почему? Пока он мне пообещал лишь одно: подождать выздоровления Кондейеску, поговорить сначала с ним, а после этого уже сказать все откровенно.

— О полковнике Голеску он слышал?

— Вот именно, Федор Павлович, хотя этот человек находится в лагере всего несколько дней, но он не только слышал о нем, а, могу поклясться, и встречался с ним.

— Как в приключенческих фильмах, Тома Андреевич! Все собирается в один гордиев узел, а у нас нет меча Александра Македонского, чтобы разрубить его. С чем и следует поздравить друг друга.

Девяткин, однако, улыбнулся. На фронте все было просто. Не было вопросов, не велись переговоры с врагом. Винтовку к плечу, точный прицел — и пуля раз и навсегда разрешала конфликт между двумя противниками. Здесь оружие исключалось, но по мере того как средства борьбы с ее слепыми пулями-словами и ядом ненависти становились все более тайными, игра делалась все более опасной!

Девяткин улыбался, так как интуиция подсказывала ему: «Голеску знает правду! Единственный виновник — Голеску!»

Значит, надо сделать очную ставку. Необходимо немедленно свести Голеску с этим майором Ботезом, а затем с генералом. Но если к этому времени генерал Кондейеску умрет? Это означает, что никогда созданная среди пленных атмосфера страха не будет развеяна и в течение всего плена люди будут жить под сатанинской властью Голеску или фон Риде. Это означает, что мы выигрываем на войне, но проигрываем в борьбе между двумя образами мышления.

Девяткин оставил пистолет в караульном помещении (никто не имел права входить в лагерь вооруженным) и быстро пошел в госпиталь. Его не удивило присутствие около изолятора генерала главного врача и комиссара.

— Он пришел в себя! — радостно встретила его Ивана. — Ему много лучше. Он вспомнил, что вы были здесь, и спрашивал о вас. Теперь задремал.

Прямо перед окном появилась луна. Она по-человечески живо глядела своим глазом на Девяткина…

Воспоминание вспыхнуло, как свет разорвавшейся гранаты. Каменные ступеньки лестницы парадного входа и труп… Антонины Кирилловны…

Последний пояс обороны Одессы был прорван, последняя волна бомбардировщиков сбросила на город свой смертоносный груз, части прикрытия еще дрались где-то на северной окраине, сирены кораблей, готовых вот-вот покинуть порт, торопили раненых, из-под руин то тут то там раздавались крики, молящие о помощи, унылый ветер дул вдоль пустынных улиц.