Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Девяткин даже сейчас не мог вспомнить, как он добрался до порога своего разрушенного бомбардировкой дома, чтобы спасти жену и дочь. Тогда он, тяжело раненный в руку, напрасно звал дочку среди обрушившихся стен комнаты, неизвестно, сколько простоял он на коленях около бездыханного тела жены, лаская ее щеки, которые еще не потеряли свежести и тепла. Он даже не помнит того солдата, который пришел и вытолкал его оттуда.

— Пошли, командир! Начали бить по кораблям.

Кто-то тащил его, а потом он лихорадочно-нервно повторял один и тот же вопрос:

— Вы не видели Наденьку? Вы не знаете, где спряталась Надюша? Почему с нами нет Нади?

Руку ему ампутировали на корабле среди хаоса, который царил на палубе. Когда он очнулся, не сразу понял, что с ним случилось. Слышался лишь плеск волн, бивших о борт корабля, прямо над ним висел огромный диск луны, той самой луны, которая смотрела теперь на него через окно своим поистине человеческим оком.

— Ну, что думаете делать? — очнулся от воспоминаний Девяткин, обращаясь к комиссару, после того как они спустились на первый этаж. — Я имею в виду собрание, объявленное на завтрашний вечер.

— Не знаю! — растерянно произнес Молдовяну. — Собрание в значительной степени имело смысл только в том случае, если бы на нем выступил генерал.

— Почему?

— Одновременно с Кондейеску должны были заявить о своем присоединении к движению и некоторые другие, до сих пор нейтральные люди. Присутствие генерала во главе новой группы антифашистов придало бы иное значение их решению и способствовало бы росту авторитета антифашистского движения.

— Я полностью согласен с этим.

— Видите, Федор Павлович, эти люди все еще живут под властью военной иерархии. Не зря Голеску столь категоричен в своих словах: «Все командиры полков должны держать подчиненных под каблуком!» Как бы они там ни проклинали генерала за капитуляцию на Дону, ясно, что люди с огромным интересом следят за тем, что думает и какую позицию занимает Кондейеску.

— Но Кондейеску не может теперь занять никакой позиции, Тома Андреевич! Уж не представляешь ли ты себе, что, приведя туда Кондейеску в таком состоянии, в котором он теперь находится, ты сможешь привлечь к движению новых сторонников?

— Разумеется, нет!

— Тогда?

— Буду искать иную форму.

— Нет, Тома Андреевич! — сердито возразил Девяткин. — Теперь мне более чем когда-либо ясно, что инфаркт у генерала не простая случайность. Мы это в свое время выясним. А до сих пор запишем все это на память. Пусть у наших врагов создастся впечатление, что ты ничего не знаешь. Эта неуверенность их помучает больше, чем немедленное наказание. Впрочем, это естественно, что в такой период инициатива нанесения удара принадлежит Голеску и его сторонникам. Но было бы неестественно, если бы ты только получал их и не отвечал бы на них с еще большим ожесточением. Любое свидетельство слабости с твоей стороны привело бы к росту авторитета этих авантюристов, а антифашистское движение не получило бы нового развития. Ты решил собрать завтра вечером собрание, значит, не откладывай. Созывай его и не бойся переходить в общее наступление! Тем более что на собрание придут военнопленные, прибывшие из-под Сталинграда. Ты уверен, что в отсутствие Кондейеску никто другой не сможет тебе помочь? Подумай хорошенько! У нас закон, Тома Андреевич: незаменимых нет!

— Я знаю, кого вы имеете в виду.

— Возможно, мы завтра утром поговорим. А сейчас пошли. На сегодняшнюю ночь достаточно… — Он повернулся к доктору Анкуце и пожал на прощание руку. — Благодарю вас за все, что вы делаете здесь! И знаете, мне начинает нравиться Румыния, раз есть такие люди, как вы. Спокойной ночи!

Молдовяну и Иоана проводили его за лагерные ворота. Комиссар вошел в караульное помещение и взял пистолеты. Свой сунул в карман, а другой протянул начальнику лагеря. Иоана подняла вдруг глаза вверх и удивленно воскликнула, обхватив ладонями щеки:

— Боже мой! Какая луна!

— В самом деле хороша! — сказал комиссар, словно впервые открывая для себя очарование луны.

Иоана воскликнула:

— Федор Павлович, а что, если прокатиться до самого леса?

— Устал, милая! — попробовал обмануть ее Девяткин.

— Возьмем тройку, Федор Павлович! — продолжала настаивать Иоана. — Я запрягу и буду за кучера.

— Поздно, девочка! В другой раз…

Но Иоана не сдавалась. Она прижалась к Девяткину, взяла его за руку и, по-детски заигрывая, сладким голосом стала упрашивать его:

— Ну прошу, Федор Павлович! Очень прошу! Сделайте для меня.

— Нет! — упорствовал начальник лагеря. — Поздно! Пора домой.

— А что будете делать дома? В такую ночь разве можно заснуть?

— Я-то засну, Ивана Петровна.

— Ах, Федор Павлович, какой вы нехороший! Столько раз мне говорили, что я похожа на Надежду Федоровну, напоминаю вам вашу Наденьку, что любите меня… А вот такусенькую малость попросила вас…

— Нет, и все тут! — В голосе его почувствовалась неожиданная резкость. Светящиеся, полные задора глаза Иоаны встретились с посуровевшим взглядом начальника лагеря.

— По правде сказать, — решил он объяснить свою резкость, — я был по ту сторону реки, побродил по степи и вернулся: луна растревожила душу. Смотрите, как бы с вами того не случилось.

— Спокойной ночи, Федор Павлович! — грустно прошептала Иоана.

— Спокойной ночи!

Федор Павлович еще долго смотрел вслед Иоане и Тома, пока они не скрылись. Потом потихоньку направился к дому. Все это время он почти физически ощущал за спиной лунный свет. И наконец не вытерпел, повернулся и сердито крикнул:

— Чего тебе от меня надо, проклятая? Оставишь ты меня в покое или нет?!

Он подошел к дому и, к удивлению, увидел в своих окнах свет. «Опять позабыл выключить», — подумал он.

Но в одном из окон мелькнул чей-то силуэт. Девяткин почувствовал, как у него бешено забилось сердце. Глаза его расширились, словно перед ним возникло чудо. Он не различал ни единой черты находящегося в комнате человека, но предчувствие заполнило сердце. Расстояние между ним и силуэтом по ту сторону окон было словно граница между действительностью и нереальностью. И все-таки он не обманулся. Это была она! Надя с хохолком, белокурая Наденька, его Надюшенька! Девочка — снежный комочек, дитя, курносый гномик, голубка, черноморская чайка!

Но он не смел войти. Боялся, что все это ему кажется. Взял горсть снега и хорошенько растер щеки. Огляделся — все на своих местах: луна, звезды — на небе, все земное — на земле. Растерянный взгляд вновь жадно впился в окно — столь долгожданное видение, несомненно, все еще находилось на прежнем месте.

Тогда он решился и, спотыкаясь, словно пьяный, поднялся по лестнице. А когда открыл дверь, был не в состоянии произнести ни единого слова. От нахлынувшего счастья он растерянно прижал ее к груди, а рука теребила волнистые стриженные под мальчишку шелковистые волосы, полные запахов далекой украинской степи. Потом, не выпуская ее из объятий, тихо спросил: