Иван Меньшиков - Полуночное солнце

Сейчас ему нужно было солнце. Веселое июньское солнце, которое даст жизнь его детищу.

И долгожданный момент наступил…

Яптэко заполнил деревянный ящик унавоженной землей. Он тщательно подготовлял ее, очистив от мха, крупных песчинок и травы.

Когда было все готово, он посмотрел на солнце и открыл заветную сумку. Далекий свист задержал его внимание. Кто-то подъезжал к чуму Яптэко. Яптэко улыбнулся при мысли, что гость позавидует, увидев, как сажается картофель, выросший в тундре.

Острым ножом Яптэко проделал в земле семь ямочек и бережно положил в них клубеньки. Три первых он загребал землей с особым старанием. Он нарочно медлил закапывать их, но гость все еще ехал где-то на соседней сопке, и, боясь, как бы клубни не озябли, Яптэко зарыл их.

Поставив ящик на солнце, Яптэко сел рядом с ним и улыбнулся. В эти мгновения он был самым счастливым человеком на свете.

Необъятное будущее простиралось за этими крохотными клубнями для Яптэко. Он уже видел себя в кругу великих ученых, которые, сидя на траве посреди Кремля, почтительно расспрашивают его, Яптэко, о том, как же это он умудрился на льду, в холодной тундре, на берегу Баренцева моря вырастить замечательный картофель. Огромный картофель, по полпуда каждый клубень.

И Яптэко уже объяснял им: «Что самое дорогое на свете? Наука. Вот я и сделал это ради науки, вроде великого русского человека Мичурина или Ломоносова».

…Тяжелая ладонь опустилась на плечо Яптэко. Позади него стоял один из колхозников, живший по соседству с Красным чумом.

— Письмо тебе, Яптэко, — сказал он.

Яптэко развернул записку и стал читать ее. Свет померк в его душе, когда он прочитал записку.

Это писала учителка.

«Милый Яптэко, — писала она, — ты мне говорил, что у тебя есть картофель. Пошли мне хоть немного. Мне очень тяжело. Меня всю скрючило, вываливаются зубы, и кровоточат десны. Цинга. Наверное, для тебя это большая жертва, но у меня нет больше никакого выхода. Врач сказал, что завтра-послезавтра будет уже поздно… Спаси меня, милый Яптэко.

— Она до завтра никак не доживет, — хмуро сказал колхозник. — Ее всю скорчило, а самолеты уже не летают. Изо рта кровь течет. И гной. Ребятишки плачут. «Кто, говорят, нас учить теперь будет?»

Яптэко молчал. Он тупо смотрел на ящик, отсвечивающий стеклянной рамой, и безвольно опущенные руки его ощущали холодок земли.

— Ей очень тяжело, — продолжал колхозник, — ее всю скорчило, и изо рта кровь течет. Все ребятишки плачут.

Яптэко поднял невидящий взгляд, и лицо его передернула судорога.

— До завтра она никак не доживет, — почти хрипел колхозник, и губы его дрожали, — ее всю скорчило.

— Да замолчи ты! — крикнул в ярости Яптэко.

— Ты не сердись на нас, Яптэко, — сказал колхозник. — Мы думали о том, как тебе это больно, но ей очень тяжело. До завтра она никак не доживет.

— Возьми, — тихо сказал Яптэко, — возьми, только уходи скорее. Ну! — крикнул он. — Ну!

И, сгорбившись, точно придавленный старостью, он ушел в свой чум.

Колхозник бережно поднял ящик и прикрутил его к своим нартам. Потом он на цыпочках вошел в чум и увидел: Яптэко лежал на шкурах, лицом зарывшись в подушку, и плакал.

Человек положил на латы свой подарок для Яптэко и тихо вышел из чума.

Когда Яптэко обдумал все и ему стало легче, он поднял голову. Он поднял голову и с удивлением посмотрел на латы. На досках у костра, освещаемая пламенем догорающего хвороста, стояла четвертинка водки…

Впервые чувство удивительной любви к миру, к людям переполняло его.

«Что самое дорогое на свете? Наука! А еще что? Все! Но самое дорогое — это учителка и ребята из колхоза… Правду ли я говорю? Правду!»

И он поднимал стакан за долгую жизнь всех хороших людей на свете, за Тоню Ковылеву — русскую учителку, за колхозников, за великую силу человечьей нежности и сочувствия, за науку.

Прожив семьдесят лет, Иннокентий Иванович решил, что город, основанный им десять лет назад, построен неправильно.

В один из солнечных дней он надел длинную холщовую рубаху, штаны, сшитые из «чертовой кожи», помазал сапоги дегтем и, наказав старухе натопить как следует баню, вышел на улицу. Черная кошка, в ужасе оглядываясь на кобеля, зевавшего у крыльца, перебежала дорогу у ног Иннокентия Ивановича.

— Фу-ты, погань, — выругался старик, — не быть дороге!

Он сердито плюнул на пса. Тот зажмурил глаза, трижды ударил обрубленным хвостом по доскам и показал Иннокентию Ивановичу длинный розовый язык.

— Разлегся! Только жрешь да спишь, больше и работы у тебя нет, — проворчал старик и возвратился в дом.

Там он надел картуз загадочного цвета с потускневшим от времени лаковым козырьком, расчесал бороду деревянным гребнем и, захватив с собою сучковатый кленовый батожок, пошел по центральной улице.

Улица Григория Хатанзейского была самой нарядной в городе. Двухэтажные дома выстроены вроде коттеджей, с резными наличниками и беседками. Тут находились все важные учреждения и даже строился театр.

Иннокентий Иванович прошел улицу и в раздумье остановился на краю города. Широкая река распласталась перед его взором.

— Печора-матушка, — прошептал он, опускаясь на толстое бревно у пристани. Из кармана штанов достал тавлинку, понюхал табак. Увидев идущего по берегу в город прораба, крикнул: «Эй!» — и беспокойно заерзал на бревне.

Подошел широколицый парень в кожаной фуражке. Дед уступил ему кончик бревна и сердито насупил брови.

— Что ж это, между прочим, прораб шляется, а бревно, на котором сидит, не замечает. А бревно, между прочим, гниет с прошлого года!

Прораб вынимает папиросы «Дели» в жесткой коробке и торопливо закуривает.

— Иннокентий Иваныч, — говорит он певуче, разводя руками, — ну за что вы мне кровь пущаете? Ну? То в газете, то в райкоме, то на собраниях. Да разве ж я один на свете могу за всем усмотреть? Вот ведь вы какой, Иннокентий Иваныч.

— И театру строишь третий год, а плотники пьянствуют. А?

— Да что вы, Иннокентий Иваныч! — говорит паренек и пытается встать с бревна. Но старик кладет ему на колено руку, и тот не решается приподняться. — Ну хоть бы в санаторию уехали на годик, — с тоскою заканчивает прораб.

— Вам бы только планы раскидывать, — сердито говорит Иннокентий Иванович, нюхая табак. — Какие дома ты на улице Восьмого марта выстроил? В таких домах честным людям жить совестно. Я тебе еще припомню это.

Старик неожиданно замолкает и отводит взгляд на реку, задумавшись о своем твердом решении написать о прорабе большую заметку в газету, чтоб ему было стыдно на весь город.

Потом говорит «пока» и, ссутулившись, идет по крайней улице неторопливой стариковской походкой. В конце улицы он видит тундровый тальник, покрытый бурой листвой, небольшой залив и плещущихся в нем гусей и уток, лодку, на носу которой, старательно вглядываясь в воду, сидит дед Аксен, балагур, пьяница и отчаянный рыбак.