Иван Меньшиков - Полуночное солнце

— Ешьте, пейте, дело разумейте, — шутил он, щуря глаза. — С большой работой-то приехали?

— Место для города изыскивать, — ответил близорукий, — тундровую столицу необходимо выстроить здесь. Вы, так сказать, и явитесь основателем города, если место будет подходящим.

— Подходящее, сильно подходящее, — торопливо ответил Иннокентий Иванович и засуетился по горнице, — и семужка есть, и зверя много, и Печора-матушка здесь глубину дает.

…Прошло совсем немного лет, и в Белой Щели вырос город, создавший Иннокентию Ивановичу славу основателя и первого строителя его.

И потому-то теперь на всех митингах, собраниях, слетах вы увидите в президиуме Иннокентия Ивановича, торжественно и почетно несущего на своих плечах славу основателя первого арктического города.

Слава ничуть не отягощала Иннокентия Ивановича. Но странно: чем больше строилось домов, тем сильнее тоска овладевала сердцем Иннокентия Ивановича.

Он видел, что строящийся город совсем не походил на тот, который он носил в своей душе. Правда, церквей инженеры строить не стали, вместо них были выстроены пять школ, три клуба, кинотеатр и десятки рабочих домов, но ни резных наличников, ни петухов на крышах не было. Все строилось обыкновенно и просто.

— Нам не до петушков, — как-то сказал прораб Иннокентию Ивановичу. — Пусть буржуазия ими занимается, а нам надо план выполнять и не вылезать из графика.

— Ты сам график, — обиделся тогда Иннокентий Иванович и пошел в горсовет.

Там сидел секретарь горкома партии. Он почтительно пожал руку Иннокентия Ивановича и сказал:

— Что-нибудь плохо строят, дед? Тормоши, тормоши их. Ты у меня боевой помощник. Не давай им спать.

— Он хороший старик, — подтвердил предгорсовета.

— Ты мне зубы-то не заговаривай, — осердился Иннокентий Иванович. — Ребятишки у колодцев играют, того и гляди в них попа́дают, а ты только планы да графики чертишь. А заборы? Даже свиньям скучно мимо них проходить.

И он так часто посещал горсовет, что и ясли построили, и все заборы покрасили зеленой краской.

За зданием педагогического техникума закончилось строительство центральной бани. Бань было выстроено три, но все они показались Иннокентию Ивановичу чересчур большими и совсем не похожими на настоящие.

— Головотяпов развелось — уму непостижимо! — ворчал он, с неудовольствием оглядывая не виданное им до сих пор банное оборудование. — Натыкали везде кранов и думают, все дело в этом. Разве настоящая баня бывает без пару! А откуда ему быть, когда здесь каменки нет!

— Несносный вы старик, — сердился прораб, — хоть масло вам на голову лей, все равно говорите — вода. Пойдете попариться, вот тогда я вас и послушаю, а то бузите, бузите, постыдились бы хоть на старости лет. Чисто бабья у вас нация: «гыр» да «гыр».

И он повел Иннокентия Ивановича в новую баню. Он сам наподдал жару в парильном отделении и так нахлестал Иннокентия Ивановича березовым веником, что основатель города еле слез с полка, чтобы окатиться прохладным дождичком из-под душа. Обтершись холстинным полотенцем и надев чистое белье, Иннокентий Иванович сказал:

— Всякие там кино строят, а вот чтобы побольше таких бань поставить, об этом не догадаются.

— Невыносимый вы человек, — ответил прораб, и на свои деньги он целую неделю водил Иннокентия Ивановича из одного клуба в другой, пока тот не согласился, что кино трудовому человеку тоже необходимо.

— Теперь бы церквушку какую-нибудь поставить, оно бы и ничего, — рассуждал на досуге старик, но в горсовете об этом говорить не решался. Не любила новая власть попов. Впрочем, и сам Иннокентий Иванович позабыл все молитвы, но, как говорится, церковь украшала город. Что за жизнь, коли нет церковного звона по праздникам? Ведь испокон веку так было заведено…

Старик уже в третий раз вытаскивает свою тавлинку и степенно нюхает табак. Солнце перешло за полдень. Первый комар, тонко пискнув, сел на желтый ноготь Иннокентия Ивановича, почистил хоботок и ножки. Пробежав по синей вене, он воткнул в нее хоботок. Старик с удивлением наблюдает за смелостью комара, за тем, как увеличивается у того живот, становясь пунцовым.

— Целую каплю уже выпил… — сердится Иннокентий Иванович, но комара не сгоняет и вновь кричит на середину залива: — Аксен! Аксен!

— Счас, — отвечает дед Аксен и наконец-то поднимает голову от воды, быстро сматывает какую-то катушку, и странно: лодка медленно плывет к середине залива, хотя ее никто не гонит веслами. — Счас, счас, — шепчет дед Аксен, и Иннокентий Иванович с завистью вздыхает.

Рядом с бортом бьет по воде розовым хвостом метровая семга. Деревянной колотушкой дед Аксен ударяет ее по плоской голове, затем привычным движением поднимает рыбу в лодку, и она покорно шевелит ослабевшим телом, сверкая на солнце зеркальной чешуей.

Дед Аксен подъезжает к берегу, довольно ухмыляется и садится рядом с Иннокентием Ивановичем. Они долго сидят рядом, посматривая на темнеющую воду, на туман, поднимающийся от болот, на водяную рябь. Они молча угощают друг друга табаком, и лица их сосредоточенны, как перед большой и важной беседой.

Белесые брови деда Аксена от солнца совсем порыжели, выцвели, широкое лицо загорело неровным загаром, нос облупился, но губы розовы, как у женщины.

Лицо Иннокентия Ивановича, наоборот, сурово, бледно и даже испито, хотя он моложе деда Аксена.

— Солнце-то парит как! — говорит Иннокентий Иванович, приподнимаясь. — Работа у меня стоит, а я шляюсь.

— Какая же у тебя работа? — удивляется дед Аксен. — Пенсию получаешь, всякий тебе кланяется. Сиди себе на печке да ожидай смерти.

Иннокентий Иванович супит брови, пинает ногой палку и смотрит на руку. Вместо комара, пощаженного им несколько минут назад, пытается пристроиться другой. Иннокентий Иванович с размаху хлопает по нему ладонью и снова отводит взгляд на реку.

— Что ж, и помру, когда время придет. Пойдем, что ли?

— Пойдем.

Дед Аксен приподнимается, берет из лодки семгу и, перекинув ее через плечо, неторопливо шагает. Качается марево в конце улицы. Косые тени легли от столбов и заборов. Куры уже спокойно роются в пыли у завалинок, не боясь солнца.

— Умирать мне скоро, — говорит Иннокентий Иванович, — пожил, хватит. Каждая улица в городе знает мои руки, своими руками строил, только нет успокоения моей душе. С чего бы это, а?

— От крови все. Загустела, верно, она у тебя. А ты бы рыбку поудил, а вечерком чекушечку раздавил, оно бы и полегчало.

— Мелкий ты человек, Аксен, — сердито вглядываясь в покосившееся крыльцо, говорит Иннокентий Иванович. — Тебе бы пить да на заливе пропадать, а о народе ты и не думаешь. А тут, бестия, забрал деньги, а какое крыльцо выстроил!