Иван Меньшиков - Полуночное солнце

Нарты плавно влетают в карликовый лес.

— Охэй! — кричит неестественно громко Тагана, и Нярвей улыбается его страху, но потом сама волнуется: ей становится не по себе в тревожном шуме леса, среди мертвенно-лунных пятен снега. Она крепко держится за нарты и видит, как олени испуганно поворачивают головы то налево, то направо.

— Скоро чум Яли, — тихо говорит Тагана и всматривается в край поляны.

Нярвей видит у леса серую, еле заметную тень, и мурашки холодком пробегают по ее телу: «Волки».

— Ох-хэй! — кричит странным голосом Тагана и резко поворачивает оленей.

Пуля, тонко пропев, отбивает щепочку от копыльев нарт. В лесу мелькает огонек выстрела.

Олени испуганно врываются в кусты и, дрожа, озираются. Нярвей слезает с нарт и говорит спокойно:

— Давай лучше уедем отсюда. Мне здесь что-то не нравится.

Вторая пуля пробивает чемодан и подол малицы Нярвей.

Она падает в снег и, полежав немного, ползет за пригорок. Серая тень исчезает в лесу.

Через полчаса они подъезжают к чуму оленевода. Их встречает хмурый пастух, прихрамывающий на одну ногу. Он угощает их чаем и внимательно рассматривает странные часы на руке Нярвей. Ему хочется потрогать компас, но он боится показаться невежливым.

— Многих денег стоит, думаю? — спрашивает он виновато. — Пять песцов дам, продашь? И брата учиться пошлю.

— Где брат? — оживляется Нярвей.

— Сармик!

Толстый малыш вылезает из-под шкур. Черными кулаками он усердно протирает глаза и хмурится на гостей.

— Он у меня песни любит, сказки любит. Только не бейте его шибко. Железом не надо бить. Яли говорит, что из-за этого он сердитый будет.

Нярвей смеется. Она тоже когда-то боялась, что ее будут бить в школе, а на нее ни разу даже не крикнули.

— Мы никого не бьем, — говорит Нярвей, — мы учим грамоте.

— А песни у вас поют?

— И песни поют, — кивает головой девушка. — Я сейчас покажу, какие у нас песни поют.

Она приносит патефон, стенка которого прорвана пулей. Пуля лежит в раструбе патефона, но пружина оказывается целой, и Нярвей ставит пластинку.

Хозяин забывает даже растирать больную ногу. Он подползает к музыке, зачарованными глазами смотрит на черный крутящийся диск и смеется от восторга.

— Вот-вот. Хорошая песня.

Малыш доверчиво подходит к Нярвей. Девушка снимает компас и подает его хозяину:

— Дарю. Ты умный человек. А из Сармика мы хорошего человека сделаем.

— Он сильно песни любит, — с гордостью отвечает брат, — Он ведь сирота.

Утром Нярвей едет дальше. За нею на соседних нартах едет со старшим братом Сармик. Пастух озабоченно оглядывается, советует Нярвей пересесть к нему, и Сармик прыгает на нарты к Тагана.

Так они подъезжают к чуму Яли. Нярвей входит в чум и сухо здоровается с хозяином. Тот тщательно чистит мелкокалиберную винтовку.

— Хорошая винтовка! — говорит Нярвей.

— Правда, правда. Только у меня такая на всю тундру и есть. Я дорого заплатил за нее, — испуганно соглашается Яли и с недоумением смотрит за тем, как Нярвей приносит патефон, вынимает из раструба расплющенную пулю, примеривает к отливающей золотом гильзе.

— Дорого, говоришь, заплатил?

Рука Яли инстинктивно тянется к ножу. Нярвей холодно смотрит в его глаза.

— А ну-ка дай сюда!

Хозяин растерянно подает тяжелый нож. Нярвей снимает пальто и, показывая на маленький кимовскии значок на груди, говорит спокойно и сурово:

— Видишь, это КИМ. Никакая пуля кулака не пробьет этого талисмана. Меня — убитую — заменят десять моих товарищей.

Она бросает нож Яли, осторожно закрывает чемодан, выходит из чума, и маленький аргиш весело мчится с Тагана и Сармиком туда, где солнце светит всего сильнее, — к Москве, к Нарьян-Мару — Красному городу, куда показывает светящаяся стрелка чудесного компаса на руке хмурого оленевода.

Они останавливаются в чумах охотников, пастухов, рыбаков, и Тагана хвастается тем, что Яли хотел убить Нярвей, но испугался и что он, Тагана, теперь будет самым лучшим сапожником на земле.

Черноглазые сверстники с завистью и обожанием смотрят на него и ревут до тех пор, пока родители не соглашаются отпустить их вместе с Нярвей.

А когда наступает первое сентября, Нярвей, окруженная маленькими Стешами, Нярконэ, Тагана и Сармиками, входит в класс сдержанно-счастливая. Она рассаживает своих питомцев по партам и говорит самые значительные слова в их жизни.

Она им говорит:

— Тише, ребята! Ученики всегда должны сидеть тихо.

И все шумно соглашаются, что следует сидеть тихо. От восторга они стучат крышками парт и говорят «тарем», что значит «ладно, согласны», и, полураскрыв рты, слушают первый урок о том, как пишется на их родном языке слово «мама».

Прошла уже целая неделя с тех пор, как Нярвей вернулась из Ленинграда, но по-прежнему она ходила по стойбищу словно зачарованная. Все ей казалось теперь таким дорогим и милым, что хотелось заплакать от счастья.

Тэлико оправился быстрей. Но ведь он был парень. У него были и отец, и мать, и братишки, и сестренки. Ему было намного легче. Парню всегда легче в таких случаях.

В первый же вечер, приехав в стойбище, он устроил праздник для всех пастухов, охотников и рыбаков. Когда стаканы и чашки были наполнены вином, Тэлико попросил Нярвей пересесть к нему ближе. Она села рядом с ним, и он, лукаво посмотрев на Нярвей, поднял свой стакан.

В чуме все стихло.

И в праздничной тишине Тэлико сказал свой первый и самый главный тост.

Он сказал:

— Мы выпьем сейчас, ребята, за народных артистов. Пусть они живут счастливо, никогда не хворают и так играют, чтобы люди плакали над худой жизнью и радовались хорошей. Пусть никогда смерть не застудит их уста, поющие правду.

— Что ж, давайте выпьем за счастье этих людей, — сказал седой Окатетто, отец Тэлико, — давайте выпьем и за вас. За Нярвей, за тебя, Тэлико.

И он первым осушил свой стакан.

Утром же следующего дня Тэлико запряг нарты и пригласил с собой Нярвей.

— Поедем, — сказал он, — в стойбищах мы увидим разных людей и кое-что запомним. Все-таки мы очень долго не были в тундре и многое забыли, а жизнь есть жизнь, и мне хочется доказать отцу, что наша профессия так же важна, как и работа учителя.

— А он что, ругается?

— Ругается, — сказал Тэлико, — я просто не могу с ним говорить. Все время ворчит… — Тэлико нахмурился, посмотрел на озеро, покрытое рябью, и вздохнул. — А то, может, поедешь со мной? — спросил он с надеждой.

— Нет, — сказала Нярвей, — я так соскучилась по всему этому, что мне не стоит ехать. Я буду ждать тебя. Скорее возвращайся, Тэлико. Сегодня же.

— Ладно, — сказал Тэлико и крикнул на свою упряжку.