Иван Меньшиков - Полуночное солнце

Нярвей проводила его взглядом до горизонта, покрытого бархатисто-синей дымкой, и пошла в чум Окатетто. Старик сидел у выхода и чинил упряжь. Разрезая бледно-красную кожу на деревянной доске, он по-старушечьи шевелил губами. Руки его дрожали от старости, но, отсекая от кожи узкие полоски, он делал своим ножом безукоризненно прямую и точную линию. Смочив ремешок слюной, он шарил левой рукой по шкурам, с трудом отыскивая шило.

Позади него сидела мать Тэлико, Нябинэ. На ее маленьком лице было так много морщинок, что казалось — жила она на земле не меньше двухсот лет. У нее были сухие и смуглые руки. Ревматизм вздул синие вены на ее кривых ногах, и Нярвей вспомнила многих женщин в стойбищах с такими же изуродованными ногами.

«Сколько тысяч верст исходила за свою жизнь Нябинэ? Она исходила, наверное, так много, что успела бы за это время два раза сходить на луну и два раза вернуться обратно, — думала Нярвей, сидя на шкуре и наблюдая за работой стариков. — И кто это сказал так хорошо и мудро, — вспомнила она, — «Девушки красивы, но старые женщины красивее их»? Сколько горя пережила Нябинэ, — думала Нярвей. — В каждой черте лица можно увидеть невеселую долю этой женщины. И в печальных глазах ее, когда-то задорных и смелых, теперь одна покорность и какое-то тупое равнодушие».

Сгорбись над шкурами, женщина чинит пимы для Тэлико. Привычно мелькает игла в ее руках. Солнечный лучик на мгновенье освещает впалые губы ее, запекшиеся и бледные. Женщина шьет, слегка подрагивая от старости.

О чем думает она? Не юность ли вспоминает?

И Нярвей пробует перевоплотиться в старую женщину. Сгорбившись, она садится против Нябинэ, и серые глаза ее темнеют от печали. Две линии, резкие и глубокие, собираются над бровями. Губы сурово, по-старушечьи, сжимаются. Нярвей берет из рук женщины шитье и голосом Нябинэ говорит:

— Отдохни, мать, я пошью. Я еще не забыла, как надо шить такие вещи.

И старик Окатетто смотрит на Нярвей. Он смотрит на Нярвей с таким изумлением, что ей очень трудно удержать создаваемый образ. Ей хочется рассмеяться вместе с Окатетто, но она мужественно сдерживает себя, и старик Окатетто говорит:

— Если бы тебе седые и редкие волосы да морщины, тебя бы не отличить от Нябинэ. Шутница!

И он продолжает работу. Хмурое настроение после ссоры с Тэлико у него уже прошло. Он откладывает починенную упряжь и долго смотрит на тундру, покрытую солнцем и легкими пятнами медленно ползущих по сопкам теней. Он смотрит на тундру и задумчиво говорит:

— Что ему еще надо было? Советская власть его сделала учителем. Мы думали, что он вернется в стойбище и станет всех учить грамоте. Глупый наш разум! Он не поехал в тундру. Ему стало тесно и скучно в ней. Он поехал в Ленинград и вернулся оттуда никчемным человеком. «Может, ты денег будешь много получать?» — спросил я. «Нет, — сказал он, — надо еще много работать для этого». — Старик вздыхает, рассеянно перебирая в руках обрезки кожи. — Еще мальчишкой он любил передразнивать всех. Теперь он, думаю, сможет передразнить даже песца, даже нерпу.

— Но я такая же, — возражает Нярвей, — я тоже была учительницей, а все-таки уехала в Ленинград.

— Ты круглая сирота, — говорит старик, — тебе никто доброго слова до самой школы не сказал. Тебя некому было надоумить. Ты — совсем другое дело. Тебя только жаль, а за Тэлико обидно. Очень обидно. Что я теперь скажу людям? Чем перед ними похвалюсь?

Нярвей делает последнюю стежку. Жильная нитка кончилась. Она откладывает в сторону шитье и думает, как помирить отца с сыном. Чтобы отвлечь старика от грустных мыслей, она спрашивает:

— А что стало с Васькой Харьягом? Говорят, что он обморозил ноги русской учительнице, это правда?

— Правда, — утвердительно качает головой старик, садясь к самому выходу из чума, чтобы лучше видеть солнце и тундру. — Правда, — повторяет он. — Его судили и увезли куда-то, а Степанида осталась горевать.

— Что ж ей горевать-то? — возражает Нябинэ. — Она рада этому, только обидно, что Тэнэко женился на другой и Тэбко женился на другой.

— Бедная Стеша, — говорит Нярвей, — мне ее очень жаль.

И она вспоминает свою подружку. Стеша очень любила председателя колхоза Тэнэко. Она тосковала о нем дни и ночи, она даже вышила ему тобоки в подарок, но они оказались малы. Она взяла их перешить, чтобы сделать впору Тэнэко, но в Красном городе встретила Тэбко. Тэбко уже был знаменитым человеком. Его статьи печатались в каждом номере газеты «Красный тундровик»), и он считался большим журналистом.

Стеша встречалась с Тэбко. Он очень нравился ей, и она никак не находила времени, чтобы сделать тобоки по ноге Тэнэко. Осенью все выяснилось. Тэбко любил другую девушку, и Стеша вернулась в родное стойбище. Она пришла в правление колхоза и положила на маленький стол перед Тэнэко расшитые семью сукнами тобоки.

«Теперь они по ноге тебе, Тэнэко», — сказала она, и на глазах ее показались слезы.

Тэнэко посмотрел на тобоки и, не меряя их, сказал:

«Теперь они слишком велики для меня. Немного раньше они были бы мне как раз».

И ему было очень тяжело. У нею была теперь хорошая жена, но Стешу он сильно любил. Очень сильно.

И Стеша от гордости вышла замуж за старого шамана Ваську Харьяга. Она стала второй женой человека с кривой душой, ибо Харьяг по-русски означает «извилистая река».

Она старалась забыть о Тэнэко, но это было невозможно. И лишь после того как мужа арестовали за контрреволюцию, она стала приезжать в колхозные стойбища, однако по-прежнему избегая Тэнэко…

— Бедная девочка, — сказала Нярвей, — ей, наверное, очень тяжело сейчас…

— Он убьет ее, — сказал Окатетто, — Люди говорят, что он бежал из тюрьмы. Если это правда, то он обязательно убьет ее, — добавил он убежденно. — Ведь на суде она столько рассказала про Ваську Харьяга, что все испугались. Никто ведь не думал, что он такой хитрый и страшный человек.

— А она далеко отсюда?

— За три оленьих передышки как не доедешь? Доедешь, — ответил старик.

Нярвей задумалась.

— Дай мне упряжку, — сказала она. — У меня хорошие мысли есть, — улыбнулась она своему решению. — Вечером пусть соберутся все люди, и ты увидишь, какой хороший у тебя сын. Все будут завидовать твоему счастью.

Старик недоверчиво покачал головой.

— Нет, — сказал он, — я ведь не глупый, я знаю, что говорю.

И, поднявшись, он снял тынзей с передков нарт. Через полчаса Нярвей покинула стойбище.

— Всем хорошая девка, — сказал про нее старик. — Только работа глупая у нее, как и у нашего Тэлико.

— А может, и не глупая, — возразила Нябинэ. — Они, ученые люди, знают, что делают.

— Молчи, — сказал Окатетто и, взяв топор, пошел к озеру приготовить хворосту для костра.