Иван Меньшиков - Полуночное солнце

Медлительное солнце, утром рожденное в море, теперь опускалось в озеро на западе. От блеска его лучей озеро искрилось и принимало цвет солнца. Марево, бледно-желтое, как цветочная пыльца, качалось на горизонте, и от этого солнце казалось бо́льшим, чем обычно. Кончиками лучей оно окрашивало легкие облака рубиновым и палевым цветом, более ярким у краев и густым посредине.

Нарубив вязанку, старик сел на хворост и, понюхивая табак, посмотрел на солнце. Он решил дождаться заката. С недавних пор он полюбил одиночество и тихую грусть наступающей старости. Положив на колени узловатые руки с пальцами, до того скрюченными работой, что они уже едва разгибались, он часами сидел у своего чума и смотрел на тундру. И много странных мыслей приходило в это время. Длинной цепью холмов, речек и озер расстилалась перед ним его жизнь. И многое ему теперь было понятно, многое: и смешная самоуверенность юности, и ненужные огорчения молодости, и наивные мечты о каком-то большом счастье, которое он напрасно искал всю свою жизнь.

Особенно большие надежды он возлагал на Тэлико. Ему казалось, что сын достанет для него это счастье, о котором поется так много сказок, но сын вышел неудачником.

Старик сидит на вязанке хвороста, и глаза его залиты привычной грустью одиночества и старости. Широкие руки его лежат на острых коленях — могучие руки со вздутыми синими венами, в которых уже недолго будет биться дряхлеющая кровь.

Старик смотрит на солнце из-под полуоткрытых век и неторопливо вспоминает свою жизнь. И хотя ничто уже нельзя изменить в ней, он все-таки с удовольствием решает давно решенное и исправляет то, что уже поздно исправлять.

«Вот еще один день прошел», — думает он, провожая солнце, погружающееся в озеро, золотистое и рубиновое от лучей.

Взвалив вязанку на плечи и утопая в зыбких мхах, старик возвращается в стойбище.

Веселый гомон в его чуме не удивляет его. Это Нярвей и Тэлико, должно быть, пригласили столько гостей.

Он видит много упряжек у своего чума. Он видит председателя колхоза Тэнэко, въезжающего в стойбище.

— Здравствуй, отец! — кричит Тэнэко и, уже спрыгнув с нарт, говорит озабоченно: — А люди не врали…

— Что? — хмурится Окатетто, думая о Тэлико.

— …что Васька Харьяг из тюрьмы удрал…

Старик тревожно всматривается в Тэнэко, Он все еще не верит.

— А милиция?

— А что милиция? — смеется Тэнэко.

И старик уже сердито говорит:

— Чему же тут радоваться?

Но Тэнэко по-прежнему улыбается.

— Ты не думай, я другому смеюсь, — спохватывается он и помогает старику внести хворост в чум. — Здравствуйте, — говорит он, осторожно ступая между сидящими мужчинами. — Слышали? — спрашивает он и по враз наступившей тишине решает: «Слышали».

— Надо бы за милицией послать, Тэнэко, — говорит Окатетто и садится у костра.

— Нет, — говорит Тэнэко, — пока еще рано. Сюда приедет Степанида, и мы сами можем его поймать. Только надо спрятаться. Надо, чтобы он не боялся нас пока.

Мужчины тотчас же отодвинулись в темноту. Лишь женщины остались у костра. Но и они, приготовив чай, тоже последовали примеру мужчин, и только старика Окатетто и Нябинэ с шитьем освещало невысокое пламя догорающего хвороста.

Ветерок с западной стороны, от Хайпудырской губы, донес крик ясовея и щелканье оленьих копыт о каменистую почву сопки.

— Это Нярвей и Тэлико, — сказал старик, — я это по голосам чувствую.

— Нет, — смущенно сказал Тэнэко, — это Степанида. Нярвей и Тэлико приедут утром.

— Я знаю, что говорю, — сказал Окатетто, — я ведь охотник.

Но когда в чум вошла Степанида, он смутился. Впервые Окатетто ошибся.

«Стар уже стал», — с грустью подумал он и удивился, что Степанида какими-то едва уловимыми чертами походила теперь на Нярвей. Очевидно, ее изменило горе. Многое можно было понять по ее состарившемуся лицу, но решительность и уверенность ее походки и твердой речи говорили о том, что Степанида еще не сдалась. Она отчаянно цеплялась за свое ускользающее счастье.

— Здравствуй, отец, — тихо сказала она. — Васька Харьяг убежал из тюрьмы, и мне надо спастись от него. Он может убить меня. Он обязательно убьет меня.

— Не бойся, — сказал старик, — здесь тебя никто не тронет.

Степанида боязливо посмотрела в темноту и равнодушно разделась.

— Что мне делать? — голосом, полным отчаяния и тоски, спросила она.

— Все будет хорошо, — сказала Нябинэ.

— Не бойся, — сказал старик.

Степанида поджала ноги и, упираясь подбородком в колени, стала смотреть в костер. На глаза медленно накатывались слезы. Наконец они брызнули, точно огромная боль так сильно сдавила душу человека, что он уже не мог выдержать боли. Плечи Степаниды мелко задрожали.

— Бедная, — сказала Нябинэ, и слезы сами собой навернулись у нее на глаза.

— Не бойся, — сказал Окатетто и беспомощно посмотрел в темноту.

В этот момент впервые за всю жизнь ему захотелось сказать что-то очень важное и дорогое этой маленькой и несчастной женщине, так недавно познавшей, что такое жизнь.

Но сколько Окатетто ни подыскивал в своей памяти это слово утешения, оно не находилось. Оно потерялось. Возможно, его и не было. Может быть, оно никогда и не существовало.

И старик бессмысленно повторял ненужные слова, холодные слова, какими никак нельзя было передать великую нежность к этой женщине, надломленной горем.

Она плакала. Она вспоминала всю свою жизнь и плакала, а он говорил ей одно и то же:

— Не бойся.

Проклятые, мертвые слова! Разве она кого-нибудь боялась? Ей было только очень тяжело, ибо человек живет на земле только раз, и ему обидно, если одно горе оставила ему в наследство судьба или бог, если он есть на самом деле.

Степанида уже не плакала. Она рассеянно перебирала в своих руках шитье Нябинэ и по-прежнему смотрела в огонь.

— Тэнэко здесь? — неожиданно спросила она. — Я видела его нарты.

— Здесь, но он спит, — торопливо ответил Окатетто. — Я забыл тебе об этом сказать, — смутился он.

— Я его очень люблю, — тихо сказала Степанида. — Я бы все отдала за него и была бы только счастлива от этого. Я даже помню песню, какую ему спела однажды.

— А ты спой ее, и тебе будет легче, — посоветовала Нябинэ.

— Не бойся, — сказал Окатетто, — не бойся.

— Мне уже поздно бояться, — грустно улыбнулась Степанида. — Только вы можете понять меня и не засмеетесь над тем, что я вспоминаю все это. Ведь мне все дорого, чего касались его руки и что слушали его уши.

И, точно боясь раздумать, она неуверенно запела песню. И вновь сосущая душу тоска охватила старого Окатетто. И хотя в песне пелось совсем не о жизни Окатетто, ему казалось, что Стеша поет о нем, только о нем. И вставала в песне бесприютная и безрадостная жизнь многих Окатетто, и не было солнца в ней, а была великая и глухая ночь, удушливая ночь и тоска.