Иван Меньшиков - Полуночное солнце

Яли вырвало, и он уснул.

Так спасение шамана стало его гибелью.

На следующий день Нанук делала прививки всем пастухам и охотникам.

В чум вошел Яли, но никто не уступил ему места у костра. Он был теперь для всех обыкновенным смертным, потому что не мог вылечить сам себя.

Последним подошел к Нанук Сяско. Он заворотил рукав рубахи и терпеливо ждал, когда ему поцарапают руку ножичком.

Яли не выдержал. Надменно и злобно он усмехнулся:

— Против оспы-то привила, а оспы нет. Никто ею не болеет.

Нанук засмеялась.

— Я же знала, что ты лгун. В колхозе «Кара-Харбей» я была вчера — там никто не болел.

— Дохлая рыба! — давясь злобой, выругался Яли.

Вечером он тщательно готовился в дальнюю дорогу. Он долго совещался с женами, потом ходил пугать Сяско, чтоб он, чего доброго, не бросил стадо. Сяско отмалчивался.

А когда настало новое утро и Яли уехал куда-то, Сяско пришел в чум трех жен хозяина. Он заявил угрюмым от побоев женщинам, чтобы отныне до приезда мужа они сами ходили стеречь стадо от волков.

Выловив принадлежавших ему оленей, он свое маленькое стадо пригнал к свернутому старой Нэвлей чуму и, запрягши нарты, нагрузил их немудреным скарбом.

Уехал он на север, чтобы никогда не встречаться с хозяином.

Короткий день постепенно меркнул. Предвесенняя ночь была звонка морозом, сияла холодным великолепием сполохов. Сани с поклажей медленно ползли к полярной земле. Там должны быть хорошие пастбища и воля Сяско. Сколько лет он мечтал о стаде в тысячу оленей! Мечты, как полярное марево, возникали в памяти Сяско. Он видел себя окруженным почетом, молодым и счастливым, как много лет назад, когда ему было двадцать лет, а Нэвле восемнадцать.

Мчались олени. Бешено свистел ветер навстречу саням, да небо, как шкура голубого песца весной, меняло свою окраску. Марево.

Старость. Холод. Нужда.

На вторую неделю Сяско подъехал к парме на горном перевале. Поставив чум у подножья сопки, в заветрии, он оставил маленькое стадо на попечение трех собак, которым не впервые было заменять пастуха, и пошел в гости. Над крайним чумом-палаткой плескалось красное полотнище. Пастух вошел в чум и удивился. Там сидело много оленеводов. Сяско скромно сел в угол и стал слушать речь ненца в противоположном углу палатки, у лампы-«молнии».

Это был, очевидно, охотник. Он говорил о том, что его бригада наловила колхозу пушнины стоимостью в тысячу оленей.

«В тысячу оленей, — беззвучно прошептал Сяско, — в тысячу оленей!»

Да! Он был бы самым счастливым оленщиком на Большой земле. Стало быть, не так плохо в колхозе, как говорил Яли.

И Сяско улыбнулся. Он с восхищением шептал слова рыбаков, выловивших много рыбы для колхоза в тундровых озерах; он слушал отчет пастухов, которые вырастили на каждую сотню оленей по двадцати пяти телят.

Только сами колхозники слушали без особого волнения слова о богатстве колхоза. Они даже ругали бригадиров за какие-то недостатки.

И вновь сердце Сяско наполнилось тревогой. Не потому ли они так равнодушны, что все заработанное отберут русские?

Пастух оглядел присутствующих. Русских не было. Он решил хорошенько расспросить пастухов после собрания.

Скоро он все понял сам. Председатель предложил всем поднять руки, и Сяско поднял свою. Следующим вопросом был прием в члены колхоза. Так догадался Сяско по нерешительности тощего старика, подошедшего к столу.

— Вот, — заявил председатель, — просится к нам в колхоз. Говори свое слово, старик.

Человек еще более сгорбился и тихо заговорил о том, что он пастух с Золотой реки, с Малой земли, и просит принять его в колхоз.

— Кулаки говорили, что мы подохнем. Верил этому? — смеялся веселый паренек.

Старик тоже заулыбался, но ответил сурово:

— Нет. Много врали. Я знал правду.

— Батраков имел?

— Нет.

— Сколько жен?

— Одна.

— Где стадо?

— В Малой земле.

— Зачем ближе колхоз не выбрал?

— Там хуже пастбища.

Ощущение большой радости охватило Сяско. Он торопливо нюхал табак, затем снял малицу.

— Кто будет говорить о товарище? — спросил председатель.

Все удивились, когда подошел Сяско.

— Так, — проговорил он и испугался.

Колхозники одобрительно засмеялись неожиданному появлению постороннего человека.

— Я скажу только так. Был у меня хозяин Яли. Он говорил, что вы подохнете с голоду, как ушканы, что у вас русские берут, когда хотят, жен, что олени ваши — не ваши. Так говорил мой хозяин Яли, у которого было пять жен, а теперь три. Возьмите меня к себе. Я еще вижу хорошо, я еще умею ходить, хотя и болят ноги. Только я батрак. Возьмите меня, и я плюну в глаза моему хозяину.

— Мы примем тебя, — ответил председатель, — скажи только, знаешь ли ты этого человека…

Сяско повернулся к пастуху, сидевшему у стола, и остолбенел от страха.

— Я рад, хозяин, что ты, как змея, снял свою старую шкуру. Только Яли всегда останется Яли. Смотрите на него, пастухи. Я плюнул бы сейчас ему в лицо, но я благороден.

— Дохлый ушкан! — давясь злобой, крикнул Яли, выскакивая из чума.

Его проводил дружный уничтожающий хохот.

Запоздалый снег падал в мокодан. Снег на мгновение задерживался легким дымом потухающего костра и опускался на черное, высохшее в страданиях лицо Халиманко.

Он лежал на облезлых шкурах, и левая рука его, безвольно опущенная вдоль тела, еще чувствовала тление последних углей, присутствие последнего исчезающего тепла.

Ему хотелось попросить Сэрню, чтоб она подбросила хворосту в костер, но даже мысль об этом наполнила его жгучим страхом.

Сэрня, жена его, сидела по другую сторону костра и, утирая рукавом паницы слезы, шила ему, Халиманко, саван. Еще в бреду он чувствовал, как она примеряла длинные белые холстины к его неподвижному телу. Халиманко метался. Ему хотелось растоптать Сэрню, хотелось ударить ее ножом в наклоненное и сосредоточенное лицо, но изо рта вырывался какой-то горячечный хрип, а руки и ноги не повиновались.

И теперь вот она сидит против него и, сурово всматриваясь в Халиманко слезящимися глазами, скручивает нитку из оленьей жилы и шьет ему белую рубаху для последнего пути…

Она шьет медленно, точно обдумывая каждую стежку, смачивая жильную нитку слюной, чтобы шов был крепким, и все время смотрит на мужа.

Халиманко впервые за всю жизнь боится ее взгляда. Он лежит с закрытыми глазами. Тощая бороденка торчит над его запрокинутой головой. Падает снег на его веки и медленно тает. Дует ветер от моря, и свист его в лозняке по-осеннему тосклив и безутешен.

И тогда, чтобы утешить себя, Халиманко вспоминает сказку:

«Летела с лебеденком в страну солнца лебедка, и теплый ветер поднимал крылья птиц. Но на берегу большой реки стоял охотник. Он поднял лук и натянул тетиву. Свистнула, подобно змейке, голубая стрела с медным наконечником, и упал лебеденок, пронзенный в сердце, на каменистый берег реки с подмятыми крыльями.