Артём Сергеев - Четыре рассказа

— Ну а как же действительно мне к Вам перейти? — стал уже серьезно, по-деловому спрашивать Зубов.

— А вот так, — ответил я, — пойдем, да и все. Ушли и поминай, как звали. Ведь сами понимаете, здесь Вам рисовать трудно, а пользы, как от художника, от Вас больше, нежели от того, что носилки носить. Конечно, если бы попросить, все приличнее было бы, законно. Но ведь как они отпустят? У командира медсанбата таких прав нет. Да и потом, кто свое отдаст? Все больше люди порядочные любят к рукам прибирать, а не разбазаривать.

— Ну ладно, допустим, уйду. А как же раненые? Кто их носить будет?

— Ничего. Другого санитара найдут. Придержат легкораненого или выздоравливающего, вот и все. В медсанбате это делать умеют. Сами знаете.

— Это все так, понятно, — интересовался Зубов. — А как же меня числить в медсанбате будут?

— Ничего. Несколько дней пройдет и спишут.

— То есть как спишут?

— Да так. Война многое списывает. Еще не такое списывает. Обман, конечно. Да не наша в этом вина. Ведь мы это не против общего дела делаем, а на пользу. Хотя метод, конечно, незаконный. А если хотите, я, пожалуй, сам через несколько дней приду в медсанбат и скажу. — Но тут я подумал, что придти-то уже вновь не смогу. Ведь не каждый же день перегруппировка, да еще в районе, где этот медсанбат стоит. Надо же воевать, а с НП не уйдешь. — Хотя как придти-то сюда вновь? — продолжал я. — Ладно, с кем-нибудь из раненых, или когда раненых повезут, передам, что видели Вас живым и здоровым, и, что воюете Вы теперь на переднем крае, и чтобы искать Вас не пытались, все равно не найдут, и что не дезертир Вы, конечно, а Вас просто забрали в другую часть. Вот так. Это, пожалуй, будет самое лучшее. Домой письмо, на всякий случай, сразу напишите, что переведен в другую часть, чтобы дома не пугались, если получат извещение, что пропал без вести.

— Господи, — со вздохом покачал головой Зубов, — чего только не отдашь за свое родное дело, чего только не сделаешь. — И добавил совершенно решительно: — Если берете, — я готов.

— А вещи, рисунки? — поинтересовался я.

— Сейчас, сейчас, — заторопился Зубов, — через пять минут принесу.

— Итак, договорились, — сказал я Зубову. — Я сейчас проведаю своих ребят и через полчаса ровно около этой палатки.

— Хорошо, хорошо. Ровно через полчаса я буду ждать, — и с глубоким волнением и поспешностью Зубов повернулся и ушел.

Да, как он не был похож теперь на того безликого, серого солдата-санитара, которого я увидел минут 20 назад. Теперь Зубов был уже совершенно своеобразным человеком, художником, полным вдохновения, бесконечной привязанности и любви к своему делу.

Какое разнообразие людей, какие яркие индивидуальности скрывает под собой и, в определенном смысле, нивелирует наша суконная, серая солдатская шинель. Каждому надо знать, что под грубой суконной шинелью солдата надо видеть не просто единицу «рядового состава», а Человека.

Я разыскал своих раненых солдат, спросил у врачей об их здоровье, попросил у «сестренок», чтобы лучше ухаживали. Поговорил с ранеными, мы пошутили о нашем солдатском житье-бытье. Я пожелал быстрее поправляться и возвращаться в полк, спросил, что передать товарищам, о чем написать домой. Минут через 40, вместе с Зубовым и поджидавшими меня разведчиком и радистом мы двинулись в путь догонять ушедшую вперед батарею. На батарее никто не удивился новому солдату. В его появлении не было нечего необычного. Старшина поставил его на довольствие. Писарь записал его в отделение разведки.

Если бы кто хотел узнать, нет ли в батарее лишнего разведчика, — поди проверь. Вместе все разведчики редко бывают, а там, где они ходят, посторонние не бывают, и, увы, почти каждый день список разведчиков, к сожалению, приходится исправлять.

На второй день пребывания в батарее Зубов начал рисовать.

Мне кажется, в нашем народе к человеку с мольбертом относятся с особым чувством, в котором сочетается уважение, благодарность и даже восхищение. Ведь он передает людям красоту и суровость природы, тайны людской души, скрытые мысли и еще многое такое, что без художника человеку было бы совсем недоступно.

А что же говорить о человеке, который усевшись прямо на снегу, на подстеленный еловый лапник, подогнув ноги и положив на них фанерку с прикнопленным листком бумаги, озябшими грязными пальцами оставляет для нас образы людей и события войны.

Что и говорить, когда солдаты увидели рядом с собой, в 300 метрах от противника, новенького солдата — рисующего художника, у них захватывало дух, и выступали слезы умиления, восхищения и благодарности. Выступали на глазах тяжелые солдатские слезы.

Начал Зубов с портретов.

А что такое портрет на войне? Фотограф далеко, а смерть близко и совсем неизвестно, с кем из них раньше придется встретиться. Уйдет солдат в вечность и никто уже, ни близкие, ни родные никогда не узнают, каким он был, как выглядел, когда в самый тяжелый для Родины час закрывал ее своей сыновьей грудью, когда, не боясь смерти, он скромно, без лозунгов и громких фраз, молча, с автоматом в руках ушел в бессмертие. Слава художнику, если он сумел нам оставить лицо еще одного нашего скромного незаметного героя. Оно, это изображенное на бумаге лицо, как-то утешит родных в их неутешном горе. Оно донесет до детей и внуков, до нового молодого поколения образ того, кому они обязаны жизнью и свободой, кому они должны быть бесконечно благодарны, чьей преданности они должны подражать.

А если солдат останется жив, как приятно ему будет и сразу после войны и, может быть, уже седым стариком увидеть себя в неповторимое время самой смертельной опасности.

Как увидели солдаты, что портреты у Зубова получаются не просто «похожие», а настоящие, нарисованные рукой мастера, сразу окружили его удивительной заботой и вниманием, которые могут оказать только все уже испытавшие, простреленные, не раз промоченные и промороженные боевые солдаты.

Командиру не пришлось говорить, — солдаты сами освободили Зубова, от всех работ и даже от некоторых забот о самом себе. В знак благодарности и внимания ему старались дать лучший кусок и делились всем, чем возможно.

А Зубов все рисовал и рисовал. Он рисовал портреты солдат, пепелища деревень, убитых фашистов, стреляющие по врагу орудия, разведчиков, которые ищут врага, связиста, прокладывающего линию связи, ездового, подвозящего патроны, солдатского повара, «батьку»-старшину и то, как на глазах умирали товарищи, и их последнее пристанище с холмиком и табличкой наверху.

Он, не скупясь, раздавал свои рисунки солдатам, а те, у кого дома не были оккупированы врагом, посылали их своим семьям.

А Зубов все рисовал. Рисовал каждый день, каждый час, каждый момент, когда была возможность остановиться, присесть, вынуть из папки бумагу, приколоть ее кнопками к фанерке, и рисовать.