Вильям Гиллер - Два долгих дня

— Бывают же особые обстоятельства…

— Прошу тебя, Толя. Не будем больше говорить об этом. Я знаю: ты славный, беспокоишься о моей судьбе.

— Прошу тебя, — он взял ее ладони и приложил к своей щеке. — Ну пожалей хотя бы меня…

— Я никуда не уеду, я остаюсь здесь. Успокойся. Ты слишком добр и, прости меня, близорук. Неужели я позволю себе воспользоваться расположением главного хирурга?

Она выбежала из комнаты.

Намерение Михайловского ошеломило Вику. Впервые она не понимала его: ведь сам он не признавал никаких компромиссов и всегда шел прямым путем. Правда, в одном она с ним не соглашалась: он ненавидел немцев лютой ненавистью и, выдумывая самые нелепые причины, неизменно отказывался их оперировать. Первое время товарищи смотрели на это как на блажь, пытались переубедить его, а потом махнули рукой. Да и много ли было пленных немцев в первые годы войны? Когда враг наступает, он сам прекрасно справляется с эвакуацией своих раненых. Короче говоря, поведение Михайловского Вика считала безупречным, и тем более возмутило ее теперешнее его предложение: ведь все, что он сейчас говорил, совершенно не вязалось с его же собственными принципами. И она приготовилась к сопротивлению. Единственно, чего она боялась, это довести Анатолия до бешенства. Как и все спокойные и сдержанные люди, в гневе он был бушующей стихией: когда уравновешенный человек отпускает тормоза, он выплескивает на поверхность все то, что подавлял, прятал в себе в сотнях других раздражающих обстоятельств. Правду говорят, что истерик, устраивающий скандал, не особенно страшен: он быстро успокаивается. Иное дело, если разойдется тот, кого считают тихоней и добряком. Ибо нет людей, которых ничто бы не злило: умение вести себя спокойно в конфликтных ситуациях — плод самовоспитания, тяжким бременем ложащийся на наши нервы. И бывают моменты, когда сдерживающие центры отказывают даже у самых воспитанных людей. Вика видела две такие вспышки гнева у Михайловского и ни в коем случае не хотела стать свидетелем третьей, да к тому же направленной на нее. Но опасения ее были напрасны: Анатолий был так подавлен ее отказом, что уже не мог сказать больше ни слова. Постояв еще с минуту, он молча вышел из комнаты.

Михайловский по-прежнему не мог думать ни о чем, кроме надвигающейся опасности. Он вспомнил, что всего месяц назад по собственной удачливости и счастливой случайности не остался ночевать в одном медсанбате, который вскоре был погребен вместе с личным составом и десятками раненых под огромной горой битого кирпича и земли. И вдруг ему стало стыдно: он понял, что не имеет никакого морального права мусолить свои переживания; ведь пока он предается рефлексии, сотни работников госпиталя трудятся не покладая рук и не ведают о том, что жизнь их висит на волоске. На смену тревожным мыслям, готовым в любой момент перейти в страх, пришло спасительное чувство локтя, так часто помогающее переносить порой невыносимые лишения. Михайловский глубоко вздохнул. Он почувствовал неодолимое желание уйти с головой в работу. И, несмотря на то что ему было отведено еще полчаса отдыха, он кинулся в операционную. «В конце концов, я хирург, и не мое дело решать вопрос об эвакуации госпиталя, — думал он, натягивая белый халат. — Я должен спасать людей от ранений, и я буду это делать!»

А пока Михайловский оперировал, слухи о минах уже расползлись по палатам, отделениям, проникли во двор, где дожидался разгрузки раненых прибывающий санитарный и грузовой транспорт. Здесь, на площадке, скопилось до десятка автомашин. В воротах образовалась пробка. Освободившиеся от раненых машины уезжали с такой поспешностью, будто на них надвигалась огненная лава.

Борисенко сказал Михайловскому:

— Пока все идет хорошо.

Анатолий, с трепетом шедший в подвал, окончив операцию, был удивлен беззаботностью его тона, будто они разговаривали не на минном поле, а где-нибудь в уютном садике. Это не была игра в бесстрашие: слишком часто Борисенко и его команда рисковали взлететь на воздух, и если для персонала госпиталя жизнь на минах была неожиданной, то для них она давно стала привычной.

— Знаю, вы решили выжидать, — продолжал Борисенко. — Подумайте, не много ли на себя берете?

Михайловский ничего не ответил: в душе он сам понимал, на какой риск все они идут. Медленно выйдя из подвала, он побрел в приемно-сортировочное отделение: ему хотелось изучить карточки передового района тяжелораненых, да и отвлечься от неприятного разговора. Но едва лишь он принялся за дело, как в комнату ворвался Верба.

— Что здесь происходит? — властно спросил он. — Почему машины не разгружаются? Что за суета вокруг?

Въезжая на территорию госпиталя, он видел, как кто-то из водителей, пугливо озираясь, помогал выносить раненых из здания. А ехал Нил Федорович в прекрасном настроении; поездка прошла на удивление удачно: ему удалось получить трофейную полевую электростанцию и два прицепа-цистерны для перевозки воды. Вот почему, несмотря на усталость и трудный путь, он выглядел так, будто собрался на парад. Вместо ответа Михайловский протянул ему предписание Борисенко.

— Вот оно что! — сердито бросил Нил Федорович, пробежав глазами бумагу. — Перепуганный сапер нашел самое простое решение — перестраховаться.

— Не перепуганный! Это Максим, а он, как ты хорошо знаешь, не будет бросаться словами направо и налево. Его смелости и решительности хватит на десять человек.

— И все равно я не вижу необходимости так спешить.

— Что же, по-твоему, рисковать жизнью сотен раненых? Я тебя не понимаю.

— Знал бы, что вы тут наколбасили без меня, ни за что бы не оставил тебя и Самойлова. Ты уже где-нибудь трепался об этой бумажке?

— Перестань кипятиться! Ты не опоздал: мы же еще не освободили здание.

— И на том спасибо. Что наши саперы? Ты хоть интересовался? С часовым механизмом? Химическим взрывателем?

— Пока неизвестно. — Он тронул за плечо Вербу и показал на новую колонну автомобилей, въезжающих в распахнутые ворота. — Видишь?

— Пока саперы в здании, нам ничего не грозит.

— Не скажи… С нас голову снимут.

— Не с кого будет снимать, — усмехнулся Верба. — Самойлов в курсе?

— Конечно. Он считает, что надо отправить легкораненых на попутных машинах…

— Средняя линия никогда к добру не приводила… Прошу тебя, Анатолий, держи язык за зубами. Остальное предоставь мне.

— Слушаюсь. Командуй, но, пожалуйста, соблюдай осторожность. Помни, какую берешь на себя страшную ответственность. Понимаешь, насколько все это серьезно?

— Именно поэтому я и не могу решать бац-бац. Помнишь, что нам ответил раненый немецкий летчик на вопрос, почему он бомбил наш госпиталь? Каждый вылеченный раненый стоит трех необстрелянных.