Фёдор Кнорре - Навсегда [Роман]

— Не ори хоть тут. Окно открыто, — сердито сказал Матас.

— Плевал я на твое окно… Ведь это глупо, глупо… тебя все кругом знают. Тебя же провалит первый встречный прохвост… Или ты приказ получил?

— Иди, иди отсюда, не задерживай машину, до свиданья, ну, прощай! — Матас, решительно шагнув к Генрикасу, протянул ему руку. — Никаких приказов никто не получал. У меня все в порядке, спасибо, что заехал, а теперь поезжай.

— Так! — еле сдерживаясь, сказал Генрикас. — У меня там в машине двенадцать человек. И дети.

И вот я сажусь и жду тебя и не сдвинусь без тебя с места, потому что ты идиот! Понял?

Он скрестил руки на груди и сел.

Матас пожал плечами, вздохнул и тихо сказал:

— Ну хорошо, я получил приказ…

— Ты врешь! — с ожесточением перебил Генрикас.

— Нет, — еще тише повторил Матас.

— Врешь! Ты не желаешь! Потому что это я! Потому что моя машина! А ты меня презираешь. А я на тебя плевал, я все-таки тебя увезу…

— Дурак ты, дурак, — ласково сказал Матас. — Нашел время. Идем, я с твоими попрощаюсь.

Он вышел из комнаты, а Генрикас некоторое время еще сидел, скрестив руки. Потом неохотно встал и двинулся следом за Матасом.

Подойдя к машине, Матас чмокнул по очереди обоих мальчиков, кивнул двум знакомым женщинам и остановился против жены Генрикаса.

— Вы с нами? — обрадованно начала она, но Матас, не отвечая, потянулся и чмокнул ее в щеку.

— Долго мы будем еще канителиться? — сдавленным от нетерпения голосом выкрикнул румяный рослый мужчина, начальник финотдела. — Кончатся эти разговоры?

— Если бы у меня не было семьи… — глухо проговорил Генрикас.

— Ну конечно, как будто я сам не знаю! — сердечно сказал Матас. — Поехали, давайте!

Машина рванулась с места и ушла. Матас оглянулся и увидел, что Дорогин стоит рядом.

— Так поговорить и не успели, — сказал Дорогин. — Пока совсем не стемнело, я пойду.

— Решил все-таки идти?

— Обязательно. Моя вина. Надо раньше было сделать. Все надеялся, что как-нибудь обойдется. Теперь придется самому.

— А ты один сумеешь?

— Конечно. Отчего же? Загоню в болото и утоплю. Не могу же я им экскаваторы оставить.

— Эх, — сказал Матас. — А так было хорошо у нас работа пошла… Ну, прощай. Счастливый путь.

— Счастливый будет, когда мы обратно будем возвращаться.

— Вернемся. Не мы, так другие…

— Правильно. А неплохо все-таки, чтобы это были мы! — Они крепко стиснули друг другу руки, потом обнялись и, почему-то постеснявшись поцеловаться — они очень недолго были знакомы, — расстались среди пыльной улицы, в сумерках, навсегда…

Дорогин вышел из города и знакомым путем направился к болоту, где стояли бездействующие экскаваторы.

Два человека лежали на соломе чердака в заброшенной сторожке, поглядывая через маленькое оконце с выбитыми стеклами. Тот, что был помоложе, здоровенный парень с толстой шеей, скучал и то и дело принимался зевать. Другой, постарше, все время был настороже.

Услышав шаги на пустынной дороге, он выглянул из окна и вдруг взволнованно задергался, торопливо отползая назад.

— Давай, давай, этого я узнал… Он нам годится… Скорей, давай! — шептал он, еле сдерживая нетерпение.

— «Давай, давай»! А сам назад пополз, — шепотом сказал парень. — Герой ты, пан Кумпис!

— Ну, давай, ты же солдат! — пихал его кулаком в бок Кумпис.

Парень, не отрывая глаз от идущего человека, потянулся рукой и подтащил к себе винтовку. Винтовка была старая, «Ремингтон» времен войны 1914 года, и вся жирная от смазки после долгого хранения в земле.

Человек прошел мимо сторожки, и теперь им видны были только его спина и затылок.

— Да ну!.. — торопил Кумпис.

Парень, с трудом различая мушку, подвел ствол снизу, как его учили в армии, и выстрелил. Человек послушно, молча упал.

— Вот как нас учили, — сказал парень и начал обтирать жирные руки о солому.

После выстрела, оглушительно ухнувшего в вечерней тишине, стало еще тише. Они долго лежали, боясь пошевелиться. Потом спустились по кривой лесенке и через кусты вышли к дороге.

Вокруг было тихо и пустынно. Они подошли к лежащему человеку, и парень, став на колени и прикрывая свет полою куртки, чиркнул спичкой, осветив лицо убитого.

— Пфуй! — сказал он удивленно и разочарованно. — Это же инженер. Он только болотами занимался… За каким чертом мы его стукнули?

— Я-то его сразу узнал, — сказал Кумпис. — Какое тебе дело, чем он занимался? Он русский, и хватит. И коммунист, конечно. Теперь долго разбираться некогда.

— Дурацкое дело, — сказал парень.

— Возьми у него пистолет. Где-нибудь тут, в кармане.

Парень ощупал боковые карманы, потом подсунул руку и потрогал задний карман брюк.

— Ни черта у него нет… Если бы я знал, что это он, не стал бы стрелять. Сам бы стрелял, если тебе нравится.

— Ты помалкивай, — сказал Кумпис. — Понял? Твое дело стрелять. А куда — это за тебя кто поумней будет решать. Пошли отсюда.

Шаги и треск кустов скоро затихли в лесу, и Дорогин приоткрыл глаза. Он очнулся в миг, когда ему осветили спичкой лицо, и смутно слышал весь разговор. Парень стрелял ему в затылок, но перебил позвоночник.

На рассвете он снова пришел в себя от воя собаки. Кто-то его ощупывал, о чем-то спрашивал. Он приоткрыл глаза и ничего не увидел.

А старый лесничий Казенас, стоя около него на коленях, все спрашивал:

— Кто же это сделал?.. Как же это с вами случилось? Товарищ начальник?..

Губы Дорогина долго шевелились беззвучно, прежде чем сумели невнятно проговорить:

— Вчера… Вчера надо было…

— Что?.. Ну, что надо?.. — мучительно силясь расслышать и понять, допытывался лесничий.

— Марина, я никогда не думал… — с невыразимым удивлением прошептал Дорогин. — Конечно, нельзя машины немцам… Я никогда не думал, девочка…

Прижимаясь колючей бородой к самому его лицу, Казенас, затаив дыхание, слушал до тех пор, пока не заметил, что губы Дорогина начали холодеть.

Пожарная машина с потушенными фарами, равномерно жужжа, мчалась по пустынному шоссе на восток. Люди на деревянных скамейках сидели стеснившись, прижимая к себе детей, придерживая непрерывно сползавшие от тряски чемоданы и узлы, молча терпя неудобства. Десять минут бега машины — это два часа ходьбы пешком. Полчаса на машине — это дневной переход для непривычного человека. А судьба беженцев решалась километрами, часами, иногда минутами.

Впереди их ждали лишения, бомбежки, отступающая армия, суровая справедливость скупых пайков, тяжелая работа, взаимная выручка, братство — все, что объединяется простым словом «свои».

И с каждым километром машина уносила их от того, что преследовало сзади: от концлагерей, унижений, рабства, смерти — от всего того, что называется словом «враги».