Фёдор Кнорре - Навсегда [Роман]

Совет не очень новый, но, в конце концов, не хуже всякого другого. Профессор одевается и выходит за ворота на дорогу.

В поле так же тихо, как в доме. Война только заварилась, закипела в этих полях и давно уже унеслась куда-то за сотни километров, на восток.

Профессор доходит до перекрестка. Налево дорога к Ланкаю, направо — к болотам. В город он не пойдет. Он побывал там один-единственный раз, в первые дни фашистской оккупации, когда люди еще недоверчиво и изумленно читали вывешенные на улицах приказы с угрозой расстрела и объявления: «Только для немцев».

Он запомнил хлопающую на ветру дверь мелиоративной конторы, пробитую пулями вывеску аптеки, где за разбитой витриной, почти касаясь ногами пола, висел в коротеньком сюртучке старый аптекарь Капланас с удивленно разведенными желтыми ладонями. Вокруг все было бело от зубного порошка, высыпавшегося из раздавленных каблуками коробок, и воздух, пропитанный пряным запахом мяты, казался тошнотворным и мертвенным…

Нет уж, в город он не пойдет…

Неожиданно для самого себя профессор замечает, что давно уже шагает по дороге к болоту.

Вот и канал, теперь уже подмерзший, засыпанный снегом. Можно подумать, что все это было сном: грохот работающих экскаваторов, первый километр канала, врезавшийся в глубь болота… Сейчас все это похоже на остатки древней цивилизации, растоптанной варварами. Мертвый канал, засасываемый болотом, тишина, безлюдье, мертвые машины…

Заснеженный экскаватор стоит накренившись в снегу, и на его стреле, почти касающейся ствола кривой елки, скучно чирикает какая-то зимняя птица…

Профессор замечает лохматую собаку, которая, осторожно обойдя его по кругу, подходит сзади, принюхивается и равнодушно удаляется, не признав в нем ни врага, ни друга. Затем из-за экскаватора неторопливо появляется человек в шапке, лохматый мех которой очень напоминает эту же самую собаку.

Это старый лесничий Казенас. Вежливо приподняв шапку, он снова нахлобучивает ее на голову и сквозь зубы, в которых у него крепко зажата трубка, бормочет невнятное приветствие.

Он подходит поближе, становится рядом с профессором, и оба они некоторое время молча разглядывают экскаватор.

— Позавчера они приезжали сюда со своей пыхтелкой, — неожиданно сообщает Казенас.

— Немцы? — спрашивает профессор.

— Ну да. Пыхтелка чуть не лопнула с натуги, так старалась. Черта с два! Он и не шелохнулся, этот здоровенный. А на втором участке они вытянули такую же машину на твердое место, но решили, наверное, подождать, пока подмерзнет немножко. Тогда уволокут обе.

— А они не могли пустить двигатели на самих экскаваторах?

— Это дохлое дело. Там частей каких-то не хватает. Тот, кто их снял, довольно прилично знал свое дело. А немецкие детали не подходят… Ругались они здорово. Я думал, подерутся… Однако нет, не подрались. А ругались — это да! Можно сказать — это они умеют! Вы обратно пойдете, профессор? Я как раз тоже в город собрался.

По пути они молчат. Недалеко от развилки, где профессору надо сворачивать к хутору, Казенас останавливается и показывает пальцем на дорогу:

— Вот тут он лежал…

Профессор оглядывается. Кругом пустынное поле, немного в стороне от дороги какое-то заброшенное строение с провалившейся посредине крышей.

— На этом самом месте я его и нашел.

— Здесь? — профессор старается представить себе, что вот именно здесь лежал и умирал Дорогин, но это ему не удается. Такая же дорога, как та, по которой они сюда пришли; как та, по которой они пойдут дальше.

— Мне давно известно, что его убили, — точно оправдываясь, говорит профессор. — Но поверить в это я все еще не могу. Иногда кажется, вот скрипнет калитка и он опять появится у нас во дворе.

Казенас с таким ожесточением затягивается, что трубка сопит и клокочет. Весь окутавшись клубами вонючего дыма, он тяжело переводит дыхание и вдруг яростно оборачивается к профессору и так тычет его в грудь кулаком, в котором зажата трубка, что профессор слегка отшатывается.

— На черта мне сдались эти машины, — кричит Казенас. — А? Я лесничий! Знать не хочу никаких машин! Плевал я на машины! Ведь это не пушки же, черт их побери! У немцев и так полным-полно всяких машин, пускай забирают себе и эти, пускай! А?..

— Ну конечно, — осторожно отводя его руку, примирительно замечает профессор. — Это не пушки… И потом, что вы можете сделать один?.. Что можем мы с вами даже вдвоем сделать?

— Ага! — горячится Казенас. — Вот и вы, ученый человек, тоже согласны, что это не пушки?.. Значит, так оно и есть!.. Так и есть… — повторяет он, точно убеждая самого себя, и вдруг упавшим голосом, с горечью произносит — Но мне от этого не легче. Вот тут он шел, чтоб утопить эти проклятые экскаваторы, и его подстрелили. Вот на этом самом месте!.. А я стоял здесь, около него. Дыхания у него, знаете, не хватило бы и бабочку с губ спугнуть, а он шепчет… И что за человек такой проклятый, что я слов его забыть не могу?.. И что уж так дались ему эти машины, точно вся жизнь была в них!.. Вот что он со мной сделал, — жалобно закончил лесничий и недоуменно пожал плечами.

Медленно они двинулись дальше и на перекрестке остановились проститься.

— Он хороший был человек, — сказал профессор.

— Да. И вот что он со мной сделал! — почти торжественно сказал лесничий, и в голосе его были опять и Недоумение и какая-то странная гордость, какую ощущают люди, с которыми произошло нечто необыкновенное.

Засунув руки в карманы, профессор Даумантас стоит на перекрестке, глядя вслед Казенасу до тех пор, пока сначала рыжая собака, а затем и рыжая шапка, похожая на собаку, не скрываются за снежным пригорком.

На белых от снега улицах городка мало прохожих. Колокол в костеле звонит глухо, точно его тоже завалило сугробом снега.

Казенас нарочно обходит Озерный переулок, где перед домом «старой барышни» прохаживается фашистский автоматчик, заставляя прохожих сходить с тротуара, и среди фанерных грибов-мухоморов, оставшихся от тех времен, когда тут хозяйничали маленькие человечки, бегают свирепые овчарки.

Добравшись до рынка, Казенас долго прохаживается среди телег, прежде чем выбрать и купить мерку картошки и лука. Потом заходит в трактир, без всякого удовольствия выпивает стакан водки и захватывает бутылку с собой. В уплату он потихоньку сует хозяину свежую лисью шкурку.

Потом он делает еще один круг по рынку и входит в дощатую будку ремонтной мастерской Жукаускаса.

Собака, привычно дожидавшаяся хозяина около трактира, теперь уверенно входит за ним следом в дверь. Она знает, что отсюда ее никто не прогонит.

За обитым жестью прилавком мастер возится, припаивая новое дно к старой кастрюле.