Александр Лозневой - Дорога в горы

Дед ускорил шаги. В стороне от дороги показались верхушки тополей. Самих Выселок пока не видно, они там, в разросшихся садах, где кроме яблок и груш созревает душистая мирабель, наливаются соком жердёлы. Дед собрался уже повернуть в овраг, что тянется к самому хутору, как вдруг увидел перед собой машину, в кузове которой сидело много солдат. Машина остановилась. Из кабины выскочил поджарый офицер в высокой фуражке, чем-то очень напоминающей петушиный гребень. У него тонкие, как спички, губы.

С кузова спрыгнули трое солдат с короткими черными ружьями в руках.

— Какой ты станица будет? — коверкая русские слова, спросил офицер.

Дед объяснил, что он не из станицы, а с хутора, и показал в ту сторону, где виднелись верхушки тополей.

— Называйца кутор Выселки?

— Так точно, — ответил Нечитайло.

— Гут! Карашо! Горы знайт?

— Как не знать… С малолетства в этих местах проживаем…

— Гут! Карашо! — повторил офицер и что-то сказал солдатам.

Он вынул сигарету, прикурил от зажигалки и полез в кабину, а солдаты подхватили старика под руки и легко втолкнули в кузов машины. Дед и опомниться не успел, как машина тронулась, в стороне промелькнули и пропали верхушки знакомых тополей, а на дороге остались лежать никому не нужные грабли…

Проскочив мостик через речонку, машина повернула вправо, помчалась по долине к районному центру. Митрич смотрел на некошеные луга, на молодые лески, поднимающиеся за ними. Рядом в кузове сидели чужие солдаты, наперебой болтали на своем непонятном языке, и никто из них, казалось, не обращал на старика никакого внимания.

В райцентре машина остановилась, и солдаты посыпались из нее, как грибы, во все стороны. Сошел и Митрич. Те же молодчики, что сажали на машину, подхватили его под руки, словно боясь, что он убежит, и повели в крайний дом, где, как догадался Митрич, располагался штаб.

Старый пастух долго сидел под охраной часового. Потом открылась дверь, из нее выглянул офицер с тонкими губами, поманил деда к себе.

— Садись, — пригласил он, указывая на стул.

Митрич сел.

— Называйт фамилия.

Дед назвал.

— Гут. Карашо.

Офицер раскрыл коробочку, предложил сигарету. Старик замотал головой — дескать, кроме трубки, ничего не употребляет — и вынул из кармана трубку.

— Понимайт. Русский Дюбек! Макорка! — заулыбался офицер, обнажая в глубине рта золотой зуб.

— Да, махорка, — оживился дед. — Супроть махорки, ежели сказать, лучше табаков нет… Махорка, она…

Но офицер уже не слушал его. Он вдруг заговорил резким, словно подмененным голосом:

— Господин Нечитайль пойдет в горы.

Дед поджал губы: вот оно что, им нужен проводник… И мысленно выругался: «Черт меня сунул проговориться — знаю горы. Что ж мне теперь делать?.. Вот напасть!..»

— Отвечай, Нечитайль! — оборвал его думы офицер. — Сколько дней пройдет до Сухумэ?

Дед пожал плечами:

— Не знаю…

— Как не знайт? Ты врешь!

— Зачем врать? В Сухуми я не ходил…

— Не ходиль? Пойдешь!

— Извиняйте, — поднялся Митрич со стула. — Горы, они, что море: конца не видно… Как же я пойду? Известно — пастух.

Офицер тоже встал, постучал костяшками пальцев по столу:

— Хитрость? Не позволяйт!

— Что вы, господин! Без всякого умысла я. Кабы дорогу знал да моложе был, отчего не пойти? С удовольствием… А то…

— Надо знайт! — оборвал офицер. — Кто обманывайт германски армия — тот быстро капут!..

Он вызвал солдата, и тот повел старика по узкой улочке к площади. Районный центр был пуст, люди словно вымерли. Поравнявшись с кирпичным зданием магазина, солдат прикоснулся к плечу Митрича стволом винтовки и показал направо. Дед понял, что его посадят в подвал магазина, и послушно направился к тяжелой железной двери. Солдат открыл ее, подождал, пока старик спустится по ступенькам, и загремел замком.

В подвале пахло сыростью. Сквозь узкую отдушину едва пробивался тусклый свет. На полу валялась гнилая картошка, остатки квашеной капусты, клепки от разбитой бочки…

Старик отыскал местечко почище и сел. Сначала надеялся, что подержат час-два да и выпустят. Но вот и день прошел, а его не выпускают. Пробовал стучать в дверь — никакого ответа. А там и ночь наступила, в подвале стало совсем темно.

Митрич не спал. О чем только не думал он в долгую эту ночь! Еще недавно ходил на свободе за своим стадом, прикидывал в уме, какие будут доходы на трудодни. Хорошо жилось: выгонит скотину в степь — и сам себе хозяин. Понадобится что-нибудь — Егорка, подпасок, всегда под рукой, куда угодно слетает. И откуда только эта война взялась, зачем, кому она нужна? Жили люди, не чуя беды, а беда — вот она, сама нагрянула…

Припомнилась и другая война, та, что давно минула. Повозки, тачанки, брички… Кавалерия… Больше пехоты… В небе черный немецкий аэроплан… И вдруг…

— Братцы, долой войну!

Он, молодой казак, бежит в соседний окоп. Там уже слушают чтеца, и каждый, кто грамотен, норовит заглянуть в газету: так ли написано? Правда ли, что земля без выкупа?

Фронт распадался… Революция… Он, Матвей Нечитайло, опять взял винтовку в руки. В Сальских степях это было, там и с Буденным повстречался. Против Каледина воевал, Деникина бил… Сколько разных врагов на Россию шло! А где они, эти враги? Куда девались? Всех вышвырнули! И опять: «А как же с Гитлером? Неужели он, Гитлер, сильнее всех? Неужели не справимся?»

Утром загремел засов. Высокий солдат с крючковатым носом повел Митрича в штаб, где уже ждал его вчерашний офицер.

— Полагаю, Нечитайль, все продумал? — спросил он, поджимая тонкие губы.

— Ясно, что уж тут думать, — согласился дед.

— Что решиль?

Митрич вздохнул, переступил с ноги на ногу и, подняв на гитлеровца по-детски наивные глаза, в глубине которых таилась непримиримая ненависть, одним духом выпалил:

— Все решил, господин оккупатель!

Офицер поморщился:

— Ты сказал — оккупатель… Какой оккупатель? — глаза его сузились. — Надо знайт, мы есть освободитель!

— Извиняйте, прошу…

— Что еще просийт!

— Прошу, значит, освободить… Потому как хозяйство дома…

Офицер растянул тонкие губы в усмешке:

— Плохо думал! Еще подумайт!

В дверях снова появился солдат, молча выслушал офицера и опять повел старика в подвал. Дед шагал, мысленно посмеиваясь: «Выкусили? Не на того напали, сучьи души!»

Он понимал, что немцы попытаются заставить его пойти в горы и впереди, может быть, самое страшное, но не падал духом: русским он был, русским и останется, и никто не заставит его жить по-иному.

Солдат открыл тяжелую железную дверь, показал взглядом: иди! Митрич надел очки, боясь оступиться, и вдруг вскрикнул от боли, покатился по цементным ступеням в глубь подвала. И там, когда уже беспомощно распластался на полу, увидел над собой солдата.