Александр Лозневой - Дорога в горы

— Плёхо думаль! — шипел тот и нещадно колотил старика сапогами во что попало.

А когда старик затих, немец злобно громыхнул дверью и дважды повернул ключ.

Выйдя на опушку рощи, Вано Пруидзе прислушался к глухому шуму на дороге. Там, прикрываясь темнотой, двигались немецкие автомашины, ползли тягачи, танки. Вано взял правее, туда, где на белесой полоске неба смутно вырисовывались высокие гребни гор.

Шел, а мысли-то о матери. Скоро три года, как он не видел ее. В мирное время не удалось съездить домой, а началась война — и вовсе не до отпуска: война отпусков не дает. Часть, в которой служил Пруидзе, сразу отправилась на фронт. Теперь и части уже нет, и командир взвода ранен… Кто может помешать Вано уйти в Сухуми? Там, на берегу моря, в маленьком домике с дощатой крышей, ждет мать. Не легко ей одной. Старший сын убит под Ленинградом, младший — вот он, шагает, прячась от гитлеровцев. А мать ждет… И вдруг показалось Вано, что он уже в Сухуми, подходит к домику, открывает калитку. Навстречу мать: седая, сгорбленная. Целует его, ведет в дом, усаживает у окна, где любил он сидеть в детстве. За окном — море… Мать поит сына крепким грузинским чаем с лимоном. Все, как прежде: тот же чайник с синими горошками на боках, белая чашка с отбитой ручкой. И даже ложечка та же, которой много лет назад любил помешивать в стакане покойный отец…

И потянуло в горы! День-два побыть с матерью, обласкать, утешить ее, а там опять на фронт. О, как бы хотелось хоть на минуту заглянуть туда!

Раздумывая, Вано незаметно подошел к селению. Опустился на землю, прислушался — ни огонька, ни звука. Обогнув белую мазанку, Пруидзе пополз в садик. Тишина, кругом ни души. Из садика видна единственная короткая улочка, и на ней тоже — ни часовых, ни машин. Значит, гитлеровцев здесь нет. Хотел постучаться в одну из хат, да передумал: зачем? Поднялся и побрел на пригорок. А вдалеке опять темными силуэтами показались горы. Родные, близкие и вместе с тем далекие и страшные…

Хорошо бы уйти туда вместе с Донцовым: Степан силен, смел. Вдвоем не страшно. А командир? Куда его? Не оставишь, не бросишь на верную гибель. Случалось, и спали они под одной шинелью, и ели из одного котелка. Хороший человек, справедливый офицер. Плохо сделаешь — накажет. Хорошо — похвалит. И первое слово у него — «братка»: белорус. Вано перебрал в памяти все бои, в которых участвовал вместе с лейтенантом Головеней, и еще раз подумал о нем: «Настоящий человек, друг! Спасать надо, иначе погибнет».

Снова, но уже спокойнее, мелькнула мысль о матери. Даже слова вспомнил, как на Кавказе говорят: «Если яичницу изжаришь для матери на своей ладони, то и тогда останешься у нее в долгу». И хоть теплее стало на душе от этого воспоминания, а сразу заторопился, зашагал быстрее: надо спасать командира.

…Рассветало. Лейтенант Головеня лежал на спине под деревом и с тоской смотрел на густые, мрачные облака, ползущие из-за гор. На душе у него было так же мрачно: неужели Пруидзе сбежал, спасая свою шкуру?

Донцов хмуро прохаживался рядом, поглядывая по сторонам. Из карманов его потертых брюк торчали длинные рукоятки немецких гранат, оставленных Вано. А что в них пользы, в этих гранатах? Вот если бы автомат был…

В кустах послышался треск сучьев. Донцов выхватил гранату, лейтенант поднялся на локте: фашисты? Но из-за кустов показался Пруидзе. Он торопливо подошел к командиру, опустился на траву, заговорил сбивчиво и горячо:

— Роща совсем маленький… Там хутор… На хуторе груш, яблок — настоящий Кавказ, товарищ командир! Фашистов нет, они по дороге идут…

— Так и знал! — с облегчением выдохнул лейтенант.

Пруидзе не понял, к чему относится это «так и знал», и продолжал подробно рассказывать, как надо пробираться к хутору.

— Главное — к хутору, а там пристроитесь, — убежденно закончил он.

— Кто пристроится? — не понял Донцов.

— Кто-кто? Известно кто — командир!

— Я командира не брошу!

— А разве я хочу бросать? Совсем у тебя дурной голова, Степан! Лечить командира надо, понимаешь? Лечить! А где лечить? На хуторе!

Донцов не успел возразить: со стороны гор донеслись артиллерийские выстрелы. Солдаты притихли.

Трудно сказать, кто это бьет. Может, свои, уходя в горы, огрызаются последними снарядами. А может, гитлеровцы, преследуя отступающих, стараются покончить с ними, чтобы потом свободнее двигаться дальше.

— Товарищ Пруидзе, вы осмотрели хутор? — нарушил тишину лейтенант.

Вано вскочил на ноги:

— В дома не заходил, людей не видел. Но фашистов там нет, товарищ командир! Ни одного шакала фашистского нет!

— Откуда же ты знаешь, что нет, если в дома не заходил? — попробовал возразить Донцов. Но Пруидзе с досадой отмахнулся от него:

— Молчи, пожалуйста, очень прошу. Пошли!

И, взвалив раненого на спину, быстро понес его, пригибаясь под кустами орешника.

Уже совсем рассвело, когда они остановились в садочке на краю хутора. Донцов тотчас отправился во двор узнать, что здесь и как: обстановка на войне быстро меняется, и кто знает, не явились ли гитлеровцы…

Едва он приблизился к сараю, как откуда-то выскочила большая, похожая на волка, собака. Степан схватил попавшуюся под руку палку, начал отмахиваться, пятясь к сараю, пока не уперся спиною в дверь. Нажал, и дверь отворилась, да так, что Донцов застыл на месте: посередине сарая, с лопатой в руках, стояла девушка. Испуганное круглое лицо, обнаженные до плеч загорелые руки… Видно, услышала лай собаки и поторопилась вылезти из ямы, которую для чего-то копала в сарае.

— Доброе утро, — совсем некстати буркнул солдат.

Девушка молча кивнула в ответ, не зная, как быть, не понимая, что за оборванец ввалился к ней. Вроде солдат, но почему босой, без шапки и ремня? Что за деревяшки торчат из его карманов?

— Не пугайтесь, гражданочка, — поняв ее состояние, сказал Донцов и попытался пригладить свои растрепанные волосы.

Он успел уже рассмотреть тесный, полутемный сарай. В углу на подкладках, чтобы не прели полозья, — сани-розвальни. На санях нечто вроде постели: рядно, подушка. У дверей — скомканное белье, цветные девичьи платья, пальто с рыжим лисьим воротником. Донцов понял: прячет вещи от гитлеровцев.

— Что же это вы сами копаете? — стараясь успокоить хозяйку, спросил солдат. — Аль мужиков в доме нет?

Девушка посмотрела на его большие, запыленные, все в ссадинах ноги, на вьющийся, как у многих казаков, чуб и ответила чуть смелее:

— Есть конечно… С дедом мы проживаем…

И вдруг сама спросила:

— А вы из какой станицы?

Донцов чуть было не назвал первую пришедшую на память, но вовремя спохватился:

— Тут недалечко…

— То я и чую по говору, что вы казак… А як же вас звать?